— Госпыди, Душаичка, Евдакея Павлывна то есть, да пожалуйста, стол и погреб милости вашей! — Каршин ликовал: не объехала судьба на кривой бударе. — Я ведь тоже, когда женился, то сам наказной атаман у меня за посаженого отца-батюшку… Вот так — он, вот так — я…

Павловна насмешливо сузила глаза: брешет старый!

— Только у тебя тут, — повела взором по заснованным паутиной углам, — дерьмом подавись. Ладно, выгребем…

Ух как взыграла казачья спесивая кровушка! Да поунял ее Стахей Силыч до поры лучшей: «Ужо я те припомню, Душаичка, ужо вспомяну!..»

Октябрьским листопадом кружила над поселком осень. Глуше, длиннее залегали ночи. По утрам на старице нет-нет да зарождались прозрачные закраины, и под ними потерянно толпились пучеглазые мальки. Изредка на ветки и провода ложился блесткий рафинадный иней. К обеду он начинал таять, и тогда всюду пульсировала капель, как весной. И лишь к исходу недолгого дня становилось по-летнему тепло, пахло свежевзрытой землей и горьковатым, грустным духом отмирающей листвы. Слышнее позвякивали на огородах лопаты, в пустые ведра гулко падали первые картофелины…

Осокины выкопали картошку еще третьего дня, ранее всех. Костина мать вообще любила все вперед всех делать. «Неистовая Душаичка», — величали ее старухи. Если за что взялась, то сама исколотится и других надсадит. От этого жизнь Косте казалась временами несносной.

Но сегодня Евдокии Павловне не до Кости. Косте — праздник, Костя нацепил на руку вязанку сушеной воблы, уселся на теплой завалинке и «залупляет», грызет воблу. Будто на губной гармошке играет, только скелеты откидывает. Поджидает Айдара Калиева. Тот ковыляет из школы, зажав под мышкой учебники. У Айдара левая нога короче правой, поэтому ходит он плечом вперед, с прискоком. За это дразнили его кузнечиком. Правда, не в глаза: кулак у Айдара небольшой, но железный.

— Ты зачем в школе не был? — Айдар опустился рядом, вытянул короткую ногу, давая ей отдых.

— Ровно не знаешь! — Костя оторвал у очередной рыбины голову, швырнул на дорогу. Вторую воблу протянул Айдару: — Хошь? Залупляй.

Айдар взял, принялся лупить.

— Приехал?

— Давно! Не похож на героя. Маленький, без усов. И все молчит. Молчит и улыбается. Как невеста наша. Она ж всегда молчит. Найдет — молчит и потеряет — молчит. Маманя говорит, неизвестно, что скрывается за этой благодатью… Рыжая — хоть прикуривай от волос!

— Много задали?

— Только по математике…

Некоторое время молчком грызли воблу. Проницательный Костя считал, что Айдар просто помирает от зависти к нему. Еще бы! У него, Кости, теперь такой родственник объявился: танкист, герой Испании и Халхин-Гола! Но Костя — великодушный человек, предложил:

— Пойдем свадьбу смотреть? У Каршиных печь как паровоз. Залезем — сверху все увидим.

Предложение было заманчивым, но Айдар считал, что мальчишествовать ему уже не к лицу: все-таки шестнадцатый год, не то что Костя с его тринадцатью… Айдар отказался.

— А я потопаю. Там завелось. Слышишь?

С каршинского подворья долетали выголоски песен, охальный хохот. Иногда растерзанно вскрикивала гармонь. В небе набирались звезды. Кое-где в избах зажглись огни. Но самые яркие окна были у Каршиных, они длинно, до противоположного берега отражались в старице. С улицы о стекла расплющивались носы и губы зевак, и Костя резонно считал, что люди прилипли к окнам из-за красного командира.

Из распахнутых сенцев — шум, гам, смех. В лицо — духота застолья, запах дешевых духов и нафталина. Прошмыгнуть к печке дело двух секунд, но у порога Костю придержал, заставил прислушаться непонятный сторонний звук. Кто-то протяжно и безнадежно кричал, только глухо, словно из погреба или бани.

В Косте мигом проснулся разведчик. Он стиснул правый кулак, словно была в нем рубчатая рукоять нагана, и вкрался в каршинский задний двор. Черными вражескими крепостями, танками и броневиками надвинулись на Костю многочисленные катухи и сарайчики, и было тут темно и тревожно, как в брошенном колодце. Обычно храбрости у Кости — хоть отбавляй, но сейчас ему отчего-то страшно стало. Вздохнула вдруг тяжело корова, и Костя даже присел. Огляделся. За изгородью — пятно белесое. Ну да, корова, чтоб ей… А это? Костя приблизился. Нагнулся. У него клацнули зубы, распрямился с силой лука, у которого обрезали вдруг тетиву. Кинуло Костю через двор в переполненную избу. В кухоньке поймал мать, колдовавшую над новыми закусками, потянул за собой в сенцы.

— Там… дядька Устим… Горобец… — Снова цокнули Костины зубы. — Кто-то голову отрубил…

Павловна схватилась за сердце:

— Господи… Да что ты мелешь… Где?

Побежали к сарайчику. Вытянутое, обезглавленное тело кузнеца Устина Горобца лежало на прежнем месте. Опасливо склонились над ним, и у каждого словно с горки кувырнулось все: свадьба, красный командир, милиция, связанный убийца, похороны…

А из-за двери сарайчика как завопит вдруг Устимов бас:

— Гр-ра-ажданы-ы!.. Това-аришчи-и!

Павловна отпрянула, у Кости сердце катнулось куда-то к самому кобчику. За дверью всполошились куры.

— Чтоб ты на своей штанине удавился! — Павловна торкнулась в дверь — закрыта, да еще на гиревой замок. Схватила за ноги: — Помогай, Костя!

— Ой, не тягны! О-ой, ухи оторвэшь!..

— Налакался, паразит, по удила по самые!

— О-ой, голова! О-ой, ухи!..

От усердия Костя стащил с Горобца нагуталиненный хромовый сапог. Он уже сообразил, в чем дело. Похоже, хмель опрокинул Устима на заднем дворе, но он не сдался окончательно, полз до тех пор, пока не воткнулся в дверь сарайчика. Голова пролезла в квадратное отверстие, выпиленное внизу для кур, а назад уши не пускали. А уши у Устима — на весь Излучный: большие, хрящистые.

— Беги за ключом к Стахей Силычу! — приказала мать, во всех склонениях вышептывая слово «паразит» — излюбленное ругательство уралок.

Свадьбу взбудоражило.

Отчаянно кудахтали в катухе перепуганные куры, рычал и матерился Устим, а излученцы тешились!

— Метился к куме под кровать, ан — кровать не та!

— Устимушка, рррадимый, ты там кого выбагриваешь? Кого шшшупаешь?!

— Самого щупайте, бабоньки, самого!

Кто-то из мужчин нагнулся — Устим взвыл и яростно заколотил по земле ногами. А охальник ржал:

— Там уж болтун тухлый… И-гы-гы!..

— И-и, зенки-то залил бесстыжие… Стахей Силыч, где же ключ?!

А ключа не было. Пропал ключ. Стахей Силыч припрятал его еще со дня (дальше положишь — ближе возьмешь!), а теперь не мог вспомнить где. Он шарил под застрехами, метался по избе и вслух скорбел:

— Понос прошибет птичку, нестись перестанет… Вот зар-рразынька!

— А тебя, часом, не пронесло з горя? — Это сказала жена Горобца Варвара. Пожалуй, лишь она осталась безучастной к судьбе бесславно застрявшего мужа (хай вин сказыться!). С достоинством сидела суровая сухопарая хохлушка за столом и пичкала разными разностями пятилетнего внука. — Тебя, кажу, не прошибло, Стахей?

Каршин шепотком помянул ей святую богородицу и крутнулся вон из горницы. Костя скользнул мимо него и проворно взобрался на широченную каршинскую печь. Глянул поверх ее борова вниз и остался доволен: все видно и слышно. Только духота здесь копилась непереносимая: от людской тесноты, от горячих закусок, от двух сорокалинейных ламп, ослеплявших белым светом. И еще Костя ругал себя за то, что слопал неизвестно сколько вобл, — пить хотелось. Но отсюда Костю ничем не выморить! Не часто такие свадьбы случаются.

А свадьба царская была! Может быть, не совсем царская, но расстаралась Павловна! Не пожалела расходов. Да и то: крепенько начали жить Осокины. Сам Василий Васильич — бригадир тракторный, Павловна — известная звеньевая по просу. Да и жених целое лето где-то у геологов работал, говорят, с хорошими деньгами вернулся.

Больше всего следил Костя за Иваном Петровичем. Тот вернулся со двора и все еще смеялся над разносолом казачьих шуток. Костины глаза прямо липли к его орденам, привинченным к толстому сукну гимнастерки. Присматривал и за женихом с невестой. Настя почти не поднимала головы, клонила пылающее лицо, и Косте виден был лишь венец из белой, тончайшего кружева фаты. Но и без того знал он, как красиво Настино лицо, озаренное вишневыми глазами. Зато Сергей, высокий, сутуловатый, в черном костюме, живо поглядывал вокруг и все время улыбался. Еще бы! Рад-радешенек: какую девку отхватил! Он сразу же узрел над беленым боровом, под самым потолком Костину конопатую рожицу. Подмигнул ему и, тронув локоть Насти, глазами показал на Костю, счастливо растянувшего рот с редкими, «брехливыми» зубами. Настя улыбнулась и вновь потупилась. А Сергей лукаво кивнул Косте на стеклянную вазу с конфетами: как, мол, смотришь, на эти штуковины? Только перед женихом с невестой стояли такие неслыханно дорогие конфеты, коим даже названия Костя не знал. И он согласно мотнул головой. Сергей выловил из вазы несколько штук и сунул в карман. Для него, для Кости!