Табаков опустился на стул, кивнул комиссару на соседний, свободный.

— Посидим перед моей дорогой…

— Мало мы, в сущности, знаем друг о друге. Только анкетные данные… А нам ведь, в случае чего, рука об руку в бой, на смерть идти. И за собой людей вести… Когда идет война, тогда все обострено и оголено до предела, врага знаешь и видишь в лицо, труса и предателя за версту распознаешь… А вот так… теряюсь… Хотя меня, как ни странно, с мальства стали звать агитатором и комиссаром.

— Вон как!

— Да! Любил оповещать людей на сходку или собрание, сначала — по поручению сельского старосты, а потом — председателя сельсовета. Это — чтобы потом не вытурили с собрания. Страсть любил слушать, как мужики спорят, житье-бытье обсуждают. Однажды приключился у меня конфуз, лет пять мне было… Карабкаюсь к оконцу деда Терентия, чтобы заглянуть да постучать, на сходку пригласить. Места у нас лесистые, сырые, избы на высокие фундаменты ставятся… Карабкался да оскользнулся — и выбил лбом самую большую шибку в окне. Вернулся домой ни жив ни мертв. Бабушка со вздохом к моей матери: «Что теперичо делать-то будем, Мотьша? Стекла-то нет в магазее». А мать: «Что же теперичо! Приидется Ваньче задницей окно-то Терентию затыкать, пока стекло из городу привезут…» — «Приидется!» — соглашается бабушка. Потом они уж, похоже, и забыли о том, а меня горе-горькое съедает, еле от рева удерживаюсь, как представлю себе, что затыкаю деду Терентию окно, а мимо идут и взрослые, и дружки мои, пальцами тычут, смеются. Смиряясь с долей, прошу об одном: «Ма-а-ам, а ты подменишь меня на обед?..»

Табаков засмеялся:

— Вот вернусь из Минска, обязательно расскажу дамам!

— Ну сие, Иван Петрович, пожалуй, ни к чему! Не для дамского слуха. — Посмотрел на Табакова пристально: — Волнуешься? Может быть, и мне все-таки поехать?

— Тебя не приглашают. Волнуюсь, конечно, только, полагаю, напрасно. Там ведь люди с головами, поймут мои… — запнулся, поправился: — Наши тревоги…

После небольшой паузы Борисов сказал, все так же пристально всматриваясь в лицо Табакова:

— Знаешь, Иван Петрович, я очень рад, что назначен в твой полк. Ты из тех, кто не боится притягивать на себя молнии…

Табаков сердито отмахнулся:

— Не будем один другому комплименты отвешивать. Смешно было бы нам, коммунистам, при виде опасности совать голову под крыло или в песок, подобно страусам. Мы, безусловно, убеждены, что товарищ Сталин все знает. Но ведь может же быть и так, что и его иногда неправильно информируют? Он не стоглазый мифологический Аргус, он человек из плоти и крови. Именно поэтому и хочет, чтобы наши директора заводов и совхозов, наши военачальники, наши ученые, писатели были лучшими, чтобы можно было им верить, на них положиться… Но в душу каждому нельзя заглянуть. И потому в наши ряды проникают враги…

— Так много врагов! — вздохнул Борисов.

— Да, немало! — Табаков встал, резким движением рук оправил под широким ремнем гимнастерку. — Если б их было мало, то не попадали бы за решетку честные, до конца преданные партии и народу люди. Только враги могут оговаривать проверенных в деле людей, а другие враги — сажать их…

— Слушай, Иван Петрович, — Борисов понизил голос, — и у стен бывают уши… Хотя ты и повторяешь в какой-то степени некоторые положения резолюции последнего партийного съезда, но…

Табаков, ходивший по кабинету, остановился и долгим взглядом посмотрел на комиссара. Глаза его, обычно светлые, быстрые, Борисов почти не узнавал, были они сейчас как две проруби. Дышала в них тяжелая темная вода.

— Уши у стен вырастают только в том случае, комиссар, если хозяин стен — подлец!

— Я не хотел тебя обидеть…

— Знаю, что не хотел… Давай прощаться, мне пора ехать. Не бойся, — ободряюще улыбнулся Табаков Борисову, вычитав в его глазах тревогу, — не к Ежову еду! И не к его подручным, их, слава богу, разоблачили и выгребли. Еду к герою республиканской Испании, к тому, кто подписывал представления на эти вот награды, — Табаков ладонью коснулся орденов на груди. — Опять ты возвращаешь меня к разговору о страусиной тактике. Дам тебе как-нибудь почитать сочинения бога германской стратегии Клаузевица. Даже он, до мозга костей пруссак, солдафон, просил своих потомков не чураться политики, шевелить извилинами. У него есть такие слова: «Для того чтобы блестяще довести до желанного конца целую войну или хотя бы одну кампанию, необходимо глубоко вникнуть в высшие государственные соотношения. Война и политика сливаются тут вместе, и полководец становится мужем государственным». Видишь, г о с у д а р с т в е н н ы м! Пускай наш калибр помельче, не главный, но мы же коммунисты, нам революция приказала быть людьми государственными в большом и малом, дорогой мой товарищ комиссар.

— На рискованные авторитеты ты ссылаешься, — за шуткой прятал тревогу Борисов.

— Сейчас это неопасно: Германия — дружественное нам государство, как принято говорить в официальных отчетах. Между прочим, Клаузевица можно считать чуть ли не в равной степени и русским генералом. Ты это знаешь?

— Впервые слышу! Клаузевиц для меня пока что если не белое, то серое пятно в географической карте…

— Ага, наконец-то и я могу политбеседу для комиссара устроить! Слушай. В годы нашествия Наполеона на Россию Карл фон Клаузевиц служил в русской армии, был начальником штаба корпуса. В прусскую армию вернулся лишь в тысяча восемьсот четырнадцатом году. Так что свои труды по стратегии и тактике он в немалой степени списывал с русского опыта войны с Наполеоном. Может быть, и мыслить он начал не только как стратег, но и как политик потому, что на него дохнуло ветром вольнолюбия и патриотизма передового русского офицерства!

— Увлекающийся ты человек, Иван Петрович. А почитать сочинения барона дай. С немцами надо знакомиться не только по Гёте и Шиллеру.

— И пакту о ненападении! — съязвил Табаков, и оба засмеялись. — А если серьезно — читать и учиться никогда и ни у кого не зазорно. Когда мы с Машей были заочниками в педагогическом, то знали там одного мудрого старца. Читал диамат. Он любил повторять: «Всяческая учеба есть трамплин для самостоятельной работы». Между прочим, философ войны Клаузевиц до конца жизни делал ошибки в письме.

— Что из этого следует? Что и на солнце есть пятна?

— Дефект начального образования. Учиться надо всю жизнь.

Табаков надел фуражку, взял со стола черный портфель с бумагами, защелкнул замки. Борисов тоже поднялся.

Заглянул адъютант, сказал, что на минутку просится начальник особого отдела. Табаков пригласил.

Вошедший капитан был как-то очень нетороплив, даже вял. Табакова начинало раздражать то, как он, не по-военному сутулясь, шаркая подошвами сапог, прошел к столу, положил на край портфель из толстой воловьей кожи, стал отмыкать его маленьким ключиком, потом открыл клапан, и можно было увидеть, что в портфеле — одна-единственная тонюсенькая папка. Когда капитан вынул ее, Табаков смог прочитать: «ДЕЛО Воскобойникова Артура Патрикеевича. Начато 23 мая 1941 года. Окончено .........»

«Опять Воскобойников!» — заволновался Табаков, понимая, что просто так особисты не станут его беспокоить. Капитан развязал черные тесемки, вынул из папки форменный бланк и подал Табакову.

Краснодарское краевое управление НКВД сообщало на запрос особого отдела воинской части такой-то, что

Табаков тяжело наливался гневом. Подрагивали короткие густые ресницы, задиралась бровь.

— Ваша инициатива, товарищ капитан?

— Д-да… как вам сказать, товарищ подполковник… Товарищ Калинкин рекомендовал поинтересоваться…