Над Беларусью ночь, темень, небо подогнулось от тяжести туч, и сеет оно, сеет мелким нескончаемым дождем, а дождик сеет шорохи, невнятное хлюпанье в травах, в непроходимых болотах, в чащобах леса. Мелко-мелко стучат капли по козырьку фуражки, по непромокаемому плащу пограничника, стучат недремно, востря глаза и слух, — граница, рядом граница. А за границей — враг ли, друг ли, кто скажет, кто утвердит в одном, неоспоримом? Вчера вот здесь взят шпион, и на прошлой неделе взят…

Спит на руке жена, женушка. Сопит на своей кроватке, видит сны мальчишеские Вовка, сынока, сынурочка, как зовет его, лаская, Маша. От настороженного закордонья к ним ведут его, Табакова, думы. А что, если?.. Что, если враг коварнее окажется, чем мыслится всем, от товарища Сталина до рядового красноармейца? Что, если не солдаты, а они, жены и дети, первыми встретят вражеский свинец и вражью сталь?.. И надо было эвакуировать городок, всех женщин и детей вывезти. Уж очень, очень неспокойно немецкое приграничье. Но как, какими путями все это сделать?

Табаков спустил с кровати ноги, нащупал на тумбочке часы — подарок испанских товарищей. Светящиеся стрелки показывали два часа пополуночи.

Мария сразу же проснулась, дотянулась до него рукой. Шепотом:

— Опять учения?

— Опять…

— Включи свет…

Свет ночника на тумбочке вычертил ровный, величиной с зонтик круг. В этом кругу оказались спущенные на коврик босые ноги Табакова, тумбочка, две подушки у никелированного изголовья кровати, на той, что к стенке, — белое лицо Марии с черными вспугнутыми глазами. Двенадцать лет жила она со своим Иваном, двенадцать лет ложилась к стенке, чтобы не мешать ему быстро вскакивать и одеваться, а так-таки и не привыкла к его ночным всполошным подъемам. За ними для нее всегда таилась настоящая тревога, которая может однажды увести ее Ивана и никогда не вернуть.

— В термосе кофе…

— Спасибо…

Она могла бы и не говорить, он отлично знал, что кофе для него всегда приготовлен, независимо от того, будет или нет ночной внезапный подъем. О предстоящих учениях он никогда не уведомлял ее, даже если сам планировал их. Впрочем, если он сам замышлял поднять ночью полк, или батальон, или роту, то Мария догадывалась об этом: муж брился с вечера, перед сном.

Мария уперлась локтем в подушку и, положив щеку на ладонь, через раскрытую дверь смотрела, как в кухне Иван ее плескался под рукомойником, как ожесточенно растирал полотенцем грудь и плечи, и они становились густо-багровыми, только длинный косой шрам от правой ключицы до левого соска был по-прежнему фиолетово-синим, а правая рука от предплечья до кисти стала как бы пегой — красное с белым. Шрам от гражданской войны достался, лаптастые пятна на руке — следы ожогов: Иван горел в танке под Барселоной. Жутко даже представить: живой человек, ее Иван — в пылающей, раскаленной железной коробке, в которой вот-вот начнут рваться боеприпасы!..

Он стоял у порога и держался за дверную скобу — сейчас уйдет.

— Иван!..

Он бросил у порога плащ с сумкой и на цыпочках прошел в горенку. Мария обвила его шею руками, приоткрытыми теплыми губами встретила его губы. Через распахнутый ворот ночной сорочки увидел он ее небольшие крепкие груди, под ладонями ощутил упругость, молодость ее горячего тела, жадно вдохнул запах ее любимых духов, исходивший от темных волос, рассыпавшихся по плечам.

И ему жалко стало Марию: сколько на ее счету бессонных ночей, сколько таких вот проводов! А сколько изнуряющих недель и месяцев осталось на ее памяти, пока он воевал в Испании и на Халхин-Голе… Ни разу не упрекнула, не посетовала на свою долю, долю командирской жены, а ведь молода, совсем еще молода, студенточкой музыкального училища «выскочила» за старшего лейтенанта…

— Ваня… ничего серьезного? — она держала его руки в своих, испытующе смотрела в глаза.

— Ничего… Обычные учения.

— Тревожно как-то… В городке всякие слухи ходят.

— Граница, жена. Вовку поцелуй за меня, как проснется…

Табаков выключил в кухоньке свет и вышел на крыльцо. Накинул на себя плащ, закурил. Постоял, вслушиваясь в темноту ночи. Дождь был совсем не таким, каким представлялся в доме, когда барабанил по жестяному сливу на подоконье. Здесь он был тихим, хилым, обычным для нынешней весны. Табаков даже ругнулся: ждешь грозы, грома, яростного недолгого ливня с одуряющим озоном, а тут — выматывающая душу тянучка: хлюп да хлюп, хлюп да хлюп. И день, и два, и три может хлюпать. Погода словно бы подстраивалась под приграничные будни. А будни эти такие же муторные, истомляющие, надоевшие своей неопределенностью. Рядом был кордон, за кордоном — немцы, и вели они себя как-то весьма странно, настораживающе, будто не сегодня, так завтра собирались танками советские пограничные столбы валить. Но сверху — то и дело окрики: не сметь, не трогать, не провоцировать, с ними у нас пакт о ненападении!

Это только для Марии Табаков подыскивал бодрые, успокаивающие слова, а у самого душа не становилась на место, не было в ней равновесия, колыхали ее думы-тревоги. И потому не давал он спокойной жизни своим танкистам, устраивал то и дело учения, отлаживал взаимодействие подразделений полка, сколачивал, как говорят танкисты, экипажи, приучал бойцов к мысли, что войны не избежать.

В хлюпании и бормотании дождя услышал осторожное чавканье сапог по грязи: вдоль тесового забора городка прохаживались часовые. Своим приказом Табаков удвоил в ночное время посты у танкового парка, возле складов с боеприпасами и горюче-смазочными материалами, около штаба. В округе пока не знали о таком «самовольстве», а то, наверно, накрутили бы хвост. Хорошо также, что не запрещено сегодняшнее учение в зоне возможного конфликта, вблизи границы. Но зато и согласовывалась его, Табакова, просьба о таком марш-броске параллельно границе долго. Якобы даже у Генерального штаба испрашивалось разрешение.

Как оно, нынешнее учение, пройдет? Какую пользу даст? С начальником штаба и полковым инженером он досконально исследовал весь пятидесятикилометровый путь от расположения полка до деревни Каменской — конечного пункта марш-броска. Батальоны должны двигаться к ней параллельно, в пяти километрах один от другого, минуя попадающиеся шоссейные и профилированные дороги, то есть избегая облегченных решений. Танкам разрешалось идти только строго по маршруту, намеченному на карте. Маршрут был такой, что малейшее отклонение от него могло закружить в неисчислимой путанице дорог и дорожек, привести к непроходимой речушке или к неведомому полесскому болоту, которое ни обойти, ни объехать, а то и просто растворить дорогу в лесной непролазни.

Но и по маршруту было немало труднопреодолимых препятствий: незнакомые броды, заболоченные низинки, малоезженные, чуть намеченные колесами крестьянских телег летники и заросшие травой зимники. На преодоление пятидесяти километров решили дать пять часов. Это, безусловно, много, если не брать в расчет необычайную сложность пути и забыть, что в батальонах около половины машин устаревших образцов, они тихоходны, сильно изношены, часто ломаются, а запасных частей к ним не найти днем с огнем. Табаков знал немецкие и итальянские танки по Испании, японские по Халхин-Голу, знал, что для них эти наши «Т-24», «БТ-5», «БТ-7» не представляют серьезной опасности, на них и броня и вооружение слабые. Ни в какое сравнение не идут они с тройкой новеньких красавцев «Т-34», только что поступивших в полк. Но что делать, если все это старье числится боевыми единицами, стало быть, с него и спрос без всяких скидок!..

Табаков шел к штабу полка — единственному в городке кирпичному двухэтажному зданию. Оно угадывалось по свету лампочки над входом. Занятый своими мыслями, Табаков не заметил, как вдруг перестал идти дождь. Его поразила лишь внезапная тишина, он даже остановился и столкнул с головы капюшон, чтобы понять, отчего это стало так тихо.

«Утомился дождишко! — И улыбнулся: — А ты, жена, пугала ливнем…» Обернулся назад — провожало его теплое, как солнечный зайчик, пятнышко света. В сосновом доме, за белой занавеской была его, Табакова, семья: жена и сын. Мария еще долго не будет выключать на тумбочке лампу, будет мысленно считать его шаги по насыпной песчаной дорожке, будет поверх занавески вглядываться в тьму, ожидая, когда на втором этаже штабного дома вспыхнет свет в большом окне его кабинета. Вот тогда она успокоенно погасит ночник, но не вдруг уснет, уж Табаков-то знал ее привычки. Она еще будет вслушиваться в возникающий в ближнем лесу рокот танковых моторов и по тому рокоту определять: роту ли он поднял по тревоге, батальон или весь полк. Если поднимал полк, то ждала своего Ивана не раньше чем к вечеру. И готовила большой ужин, и грела много воды, и готовила чистое белье, ибо после полковых учений он возвращался и усталый, и голодный, и, в зависимости от погоды, весь в пыли или грязи. Табаков видел, что ей было приятно приводить его в «божеский» вид, она посмеивалась: «Бог вылепил Адама из глины, а тебя вылепил из грязи. Только в моих руках ты можешь стать человеком…»