Прошел прямо в кабинет начальника штаба Калинкина. Вешая в прихожей плащ, увидел того через приоткрытую дверь над большой картой Западной Белоруссии, расстеленной на столе. Склонив бритую, мерцающую как полированный шар, голову, Калинкин пощелкивал отточенным карандашом по карте и мурлыкал:

Других слов песни он или не знал, или не хотел произносить, а эти повторял без конца.

Комиссар полка Борисов курил у форточки и с улыбкой прислушивался к «пташечке с канареечкой». Под большой красной звездой на его рукаве искрился золотой угольник шеврона. Ярко сверкали хромовые сапоги. Будто Борисов и ночевал в штабе, будто и не выходил на слякотное непогодье. Приходилось лишь удивляться, как этот сугубо штатский человек за год превратился в образцового военного.

Борисов был из числа тех тысячи пятисот коммунистов, которых в начале прошлого года ЦК ВКП(б) направил на партийно-политическую работу в армии и на флоте. На «гражданке» он работал секретарем райкома партии по пропаганде где-то на Вологодщине. Но, по его словам, кадровую служил на Балтфлоте, а потому, дескать, во всем любил «флотский порядочек». Должности меняются, а привычки остаются. Лицом Борисов не красавец: белесые ресницы и брови, широкие губы, широкий нос. Глаза, правда, запоминающиеся: очень синие, славянские, словно бы вобрали всю синь вологодского северного неба, под которым родился и вырос.

Увидев Табакова, шагнул навстречу, мимоходом сунув окурок в пепельницу на столе начштаба. Энергично встряхнул руку Табакова:

— Полк трех Иванов в сборе.

Случилось так, что и Табакова, и Калинкина, и Борисова звали одинаково. Но самым «Иванистым», как говорил комиссар, был он, Борисов, у него и отца звали Иваном, и деда, и, может быть, прадеда…

— «Соловей-соловей, пташечка, канаррреечка…» А походных кухонь нам так и не дают. Даже термосов нет… Без горячей пищи боец не боец, по себе знаю…

— Но не у каждого же бойца язва желудка, как у тебя, Иван Артемыч, — ответил Табаков на реплику начальника штаба. — Без походных кухонь плохо, но еще хуже — без хороших танков и без запасных частей к этим старым «примусам»…

— Истинно, — мотнул бритой головой Калинкин, не отрываясь от карты. — «Соловей-соловей, пташечка…» У нас в семье все любили песню. А шла эта любовь от нашего отца-сапожника. Сидит он, бывало, на низком табуретике перед окном, подбивает чью-нибудь расхлябанную обутку и высоким красивым голосом ведет: «И он запел про ясны очи, про очи девицы-души…» И тихо становится в доме, говорят все шепотом, ходят на цыпочках…

В полку знали, что и у самого Калинкина великолепный тенор. Несколько раз было такое: придет он на концерт полковой художественной самодеятельности, приткнется в первом ряду, но не сидит, а ерзает от возбуждения, в конце концов не вытерпит и выбежит на сцену под красноармейское «бис!» и росплеск аплодисментов. Засунет большие пальцы рук за широкий ремень, сдвинет их назад, оправляя гимнастерку, смущенно спросит: «Ну что вам спеть?» И сколько просят, столько поет. А поет так, что душу до самого донышка расколышет. Когда комиссар-новичок впервые услышал Калинкина со сцены, то восторженно воскликнул:

— Замечательный у нас начальник штаба!

У Табакова одна рыжеватая бровь встала над другой, в глазах блеснула ирония.

— Да, хорошо поет человек. — И после паузы спросил, все с той же иронией в глазах: — Допустим, ты, Иван Иванович, со стороны услышал такое: «Милый, Н. Н. так восхитительно танцует, у него такие изысканные манеры — почему бы тебе не поставить его начальником Генерального штаба?!» Что бы ты подумал и ответил, услышав такое?

— Анекдот из армейского быта? — комиссар широко улыбался.

— Отнюдь. О Мольтке слышал?

— Это кто-то из немцев?

— При Бисмарке начальником прусского генерального штаба был. Вначале приобрел себе известность не как военный теоретик и полководец, а как великолепный танцор с тонкими манерами, что, оказывается, было первостепенным для аристократических салонов. Говорят, именно это способствовало его выдвижению в начальники генштаба.

— Но он, насколько знаю, слыл хорошим стратегом и тактиком?

— Да, к счастью немцев, им повезло. Один случай из тысяч. По его планам пруссаки одержали немало крупных побед. Уверовав в гений фамилии Мольтке, они и племянника его сделали начальником генштаба. Но это оказался Федот, да не тот: в первом же крупном сражении на реке Марн, проведенном по наметкам его штаба в сентябре четырнадцатого года, немцы потерпели от французов сокрушительное поражение.

— И Мольтке-младший был отстранен от должности! — артистически продекламировал Борисов.

— Совершенно верно, товарищ комиссар, — засмеялся Табаков, поняв, что разъяснял ему известные истины. — Рад, что комиссар полка вникает в историю войн.

— Почитываю, — скромно опустил глаза Борисов, но тут же посерьезнел: — Калинкин — плохой начальник штаба?

— К счастью, и нам повезло: Калинкин знает дело.

— Ну и слава богу, значит, я не ошибся в оценке!..

Табаков вызвал дежурного и приказал поднимать полк по учебно-боевой тревоге.

— Командиров батальонов и рот — в кабинет начальника штаба! — добавил он вслед.

Через полчаса полк был на марше.

Работники штаба уехали в Каменское на двух автомобилях по кратчайшей и более удобной дороге. Оттуда, разделившись, они выедут навстречу батальонам, чтобы судить об организованности их движения и потом решить, кто был лучшим на марше.

Комиссар полка ушел на танке с первым батальоном, Табаков — со вторым.

Вначале Табаков был головным на своей «тридцатьчетверке». Он отвернул барашек верхнего люка, вытолкнул вперед бронекрышку и высунулся из башни по грудь. Снял с потной головы шлемофон. Сразу обняла свежесть ночного мокрого леса.

На небольшой скорости танк, мягко покачиваясь, бежал по узкому зимнику, густо заросшему травой. Высокое разнотравье хлестало по бортам танка, обрызгивая Табакова росой, травы кидались под широкое днище и грохочущие гусеницы. На свет фар из темноты выступали то старые кряжистые дубы, то молочные, слегка заштрихованные стволы берез, то темно-зеленые ели, похожие на молчаливых часовых в островерхих красноармейских шлемах и длинных шинелях. На повороте возник белый скелет засохшего дерева с воздетыми к черному небу костлявыми ветвями… Жирные, тяжелые, как бильярдные шары, пауки покачивались в растянутых поперек дороги круговинах сетей, драгоценными каменьями сверкали на паутине капли недавнего дождя.

Табаков оглянулся. Из выхлопных труб танка с ровным рокотом вырывалось темно-оранжевое пламя. Метрах в ста покачивались горящие фары второго танка. За ним шли еще и еще машины. Когда следовавший сзади «БТ-7» выходил на прямую и полностью освещал табаковский «Т-34», Иван Петрович видел, что его машина уже заляпана грязью до башенных люков.

Вверху, похоже, гулял ветер, он рвал облака, расчищая небо, обнажая зябкую голубизну звезд, высунулась кривая луна.

Табаков включился во внутреннюю связь и попросил водителя:

— Товарищ Ильин, отверните на обочину и пропустите всех. Пойдем в хвосте.

— Есть, товарищ командир!

Танк, тормознув одной гусеницей, вильнул в сторону и остановился под старой ольхой. Ветер тряхнул ее, и на вылезшего из башенного люка Табакова сыпануло крупным дождем. Снизу тоже потянуло ветром. Это механик-водитель приподнял крышку своего переднего люка, образовался сквозняк, тяга, как в хорошей печи.

Мимо проскакивали танки, уже с погашенными фарами, глушили моторами и лязгом гусениц все живые звуки. Когда они взрыкивали при торможении на крутых поворотах, то с листвы деревьев в траву испуганно ссыпалась капель.

На грозном новеньком «КВ-2» прогромыхал командир батальона «Дятел», высунувшись из башни до пояса. Приложил руку к шлемофону, отдавая честь комполка. У «КВ-2» устрашающе приподнят ствол мощного орудия. Однако Табаков не считал этот танк лучшей машиной, слишком он был высок, громоздок — хорошая мишень для противника. Единственным преимуществом его перед «КВ-1» можно было считать лишь 152-миллиметровую гаубицу. Стало быть, с таким орудием надо не в рядах прорыва и атаки находиться, а где-то подальше от линии фронта. Но там могут и обыкновенные гаубицы вести обстрел врага. Нет, Табаков браковал такую крепость-мишень!