— Хорошо. Хорошо, господин капитан. — В голосе Эммы улавливались ирония и грусть, непонятные Максу. — Невеста ваша, наверное, без ума от восторга? Правда?

Макс улыбнулся криво, ничего не ответил. Хельга действительно была без ума от радости, когда он вдруг вошел в книжную лавку в новеньком мундире. Это был сюрприз! Ей. Да и себе. Он до последнего часа слабо верил в то, что его произведут в офицеры. А уж о звании капитана (гауптмана) и мечтать не мог.

«Фюрер удовлетворил мою просьбу о присвоении вам чина гауптмана, — сказал, поздравляя Макса, Геббельс. — Причем с удовольствием! — проговорил он с нажимом и приподняв губу над белыми зубами, точно высветил это слово. — Он помнит ваши полотна, экспонировавшиеся в Мюнхене… Фюрер умеет ценить настоящую живопись, дорогой Рихтер, ведь он сам художник. А я всегда утверждаю: кто не умеет рисовать, должен растирать краски. Вы, Рихтер, умеете рисовать… Говорят, русский царь присвоил маринисту Айвазовскому звание адмирала. Мы более скромны, дорогой Рихтер, не обижайтесь: у вас еще все впереди…»

Какой там обижаться! В ту минуту хотелось рыдать от радости…

Молча направились в глубину солнечного весеннего парка. Макс нерешительно поддерживал Эмму под руку, через шелковистое полотно легкого пальто ощущая тепло ее локтя. Под ногами мягко вдавливалась земля, покрытая молодой зеленой травой. В вершинах нагих еще деревьев иногда шумел ветер, мелодично перезванивались синицы. За спиной гудели рельсы под проносившимися поездами.

— Вам не понравился мой мундир, Эмма? — произнес он наконец, чтобы не молчать. — Это я понял по выражению вашего лица. Конечно, он не идет в сравнение с мундиром эсэсовца.

— Да, вы правы. Черное вам больше к лицу. — Эмма прятала подбородок в приподнятый воротник пальто и смотрела в пространство перед собой, вероятно, думала о чем-то другом. — Не правда ли, странно: талантливый художник, живописец — и в армейском мундире? Погоны, кокарда… Только шпор не хватает, золотых. В давние времена, когда молодых людей посвящали в рыцари, им вручали золотые шпоры. Но ведь вы не рыцарь, не воин… Впрочем, в наше время в любую минуту можно сказать: пусть мне зажарят аиста[8]. Ныне никого ничем не удивишь…

— Я пытаюсь поймать направление ваших мыслей, но…

Эмма вскинула на него насмешливый взгляд:

— Надев мундир, вы не имеете права мыслить, вы имеете право только на точность исполнения чужих мыслей и предписаний. Вам известна офицерская пословица: «Размер моего жалованья не позволяет мне иметь собственное мнение»? Не обижайтесь, я шучу и повторяю моего мужа, которому тоже очень идет черный мундир.

Подошли к реке с немножко странным названием — Дамме. Берег был очень пологий и почти незаметно уходил в воду. Как правило, зимой речка долго не замерзала, вероятно подогревали сточные воды множества заводов и фабрик. Сейчас у берега сбился слой мусора, серовато-грязного как накипь. Дальше к середине медленная вода несла на себе нефтяные фиолетовые пятна. В летние месяцы здесь копошатся, бултыхаются тысячи лысух и крякв, важно плавают белые лебеди.

— Вы видели тут осенью серых лебедей?

— Видел, — ответил он, думая об этой черной грязной луже, способной отражать такой прекрасный мир — синее весеннее небо, тонкие, словно остро очиненным карандашом нарисованные, ветки кустов и деревьев, ослепительно белые крылья пролетевшей над рекой сороки…

— А вы знаете, почему они серые, те лебеди?

— Как-то не задумывался..

— Потому что они молодые! — торжественно сообщила Эмма и засмеялась: — Как вы, Макс! Вы еще серый-серый. Не от мундира серого, Макс, а от молодости.

Они бродили долго, пока не почувствовали, что крепко похолодало. В завечеревшем небе поплыли белые круглые облака. Словно венки из ромашек. Резче стали порывы ветра. От этих порывов река вздрагивала вдруг, как шкура возбужденного зверя.

Медленно направились к вокзальчику. Макс размышлял об Эмме. Кто все-таки она? Кто? Неужели из гестапо? А тот оберштурмбаннфюрер, надо полагать, никакой не муж ее, а прямой начальник. Платят ей, если судить по одежде, модельной обуви, прилично. Стало быть, она старается добросовестно отработать эти деньги… Дать ей повод, что он догадывается об ее истинной профессии? Не нужно. Пусть проверяет на здоровье! Другого пути все равно нет. Лучше уж идти вместе со всеми или, может быть, чуть-чуть впереди других. Одно для него было безусловно: даже в мундире он оставался художником, а не стрелком по живым мишеням!..

— Эмма, мы, кажется, достаточно знакомы, но я знаю о вас лишь то, что вы — жена подполковника. Не более. Кто вы?

Она засмеялась. Быть может, уловила в его вопросе не только озадаченность, но и недоверие.

— Все — начистоту? Пожалуйста. Детство мое прошло в Лотарингии. Так что по духу — француженка. Потом переехали в Дрезден. Мама вела дом, папа — профессор медицины, большой любитель и знаток литературы, искусства, человек, как тогда говорили, широких взглядов. Однако, когда к нам впервые пришел мой будущий муж, папе он не понравился своей самоуверенностью. Папа не советовал выходить за него, ну а я… дети даже в свои семнадцать не любят слушать родителей. Еще бы! Гордость консерватории! Будущая знаменитость! Довольно симпатичен… Стала я его женой, просто женой. Обыкновенная история. — Эмма прошлась, искоса, с невеселой усмешкой глянула на хмурого Макса: — Не нравится моя откровенность?

— Продолжайте, — сказал Макс, отмечая про себя, что поступки Эммы свойственны скорей француженке, чем немке.

— Ну а через шесть месяцев после свадьбы он вдруг пришел домой в военном мундире. В таком, как у вас. Потом сменил его на черный, эсэсовский. Смычок заменил кинжалом с надписью: «Meine Ehre heißt Treue» («Моя честь — это верность»). — Эмма говорила быстро, но четко, ясно, словно стенографистке диктовала. — За семь лет стал оберштурмбаннфюрером. Наверно, здесь он оказался талантливее — сделал карьеру. Скрипку берет только по праздникам. И в минуты, когда он играет, я снова на какое-то время влюбляюсь в него… А потом он опять становится холодным, циничным и, думаю, жестоким. И я опять становлюсь одинокой и злой женщиной.

— У вас, простите, есть дети?

— Я не хочу детей. Категорически. Боюсь за их будущее.

— Возможно, вы по-другому бы смотрели и на мужа, и на окружающее, если б у вас были дети. Не так ли, Эмма?

— О нет! От него — никогда! К моему несчастью, я воспитана по-другому, Макс…

«Нет, так невозможно притворяться! — успокаивал он себя, медленно шагая рядом с Эммой. — И я ей нравлюсь?! Как мужчина? Как живописец? Юпитер в образе быка соблазнил деву Европу. Бык-эсэсман в образе скрипача соблазнил тебя. А ты теперь искушаешь меня? А может быть, она настолько хитра и коварна, что… Черт возьми, ну и времечко настало! Как тут не вспомнить фрау Кольвиц… Мне-то, конечно, гневаться не на что: обогрет и обласкан… Интересно, имел бы я все это при другой власти? Имел бы или нет? Очень интересно…»

— Поехали ко мне! — вдруг решительно сказал он, остановившись.

Выпили вина, но не стали пьянее того, как были.

— Мне кажется, вокруг нас гремит церковная служба… а мы с тобой безумны и счастливы, как падшие ангелы…

Эмма, заласканная, лежала на кровати, закинув обнаженные руки за голову и смежив ресницы. Дышала глубоко, часто, неуспокоенно. Приподнявшись на локте, Макс смотрел в ее лицо и вновь, вновь ощущал, как сердце набухало, полнилось чувством к этой женщине. Так распирают весеннюю почку земные соки.

— Какая ты была раньше?

Вместо ответа она вдруг начала читать стихи. Все так же, с прикрытыми глазами, она вслушивалась в музыку произносимых вполголоса слов: