Первой забрали из приюта маленькую Жужи, а спустя несколько дней дошла очередь и до меня. Цирюльник из провинции на «смотринах» долго разглядывал меня со всех сторон, а затем сказал:

«Уж больно хиленькая девчонка, толку от нее в хозяйстве мало будет».

«Ничего, она со временем окрепнет», — успокоили его.

«Ну ладно, беру я ее».

Когда из приюта забирали маленького ребенка, ему обычно говорили, что за ним приехали бабушка или дедушка. Мне даже и этих слов не сказали, не спросили даже, хочу ли я идти в дом к совершенно чужому человеку. На моем «Деле» чиновник приюта написал: «Сдана на воспитание». И это было все.

Хозяин увез меня к себе. В крохотной кладовке мне поставили койку. В первый же день новые хозяева объяснили мне, в чем заключаются мои обязанности. Я очень устала, сильно хотела спать и поэтому слушала их невнимательно.

Утром следующего дня я поняла, что есть на свете место, где жить еще хуже и труднее, чем в приюте. В пять часов утра в мою каморку влетел хозяин. Грубо сдернув с меня одеяло, он заорал: «Ах ты, дармоедка, тебе давно пора вставать, а ты все спишь!» И бросил на меня метлу.

И тут я заметила, что прижимаю к себе какой-то предмет. Оказалось, что это старая тряпичная кукла. Кто мне ее дал, я не помню, но она была моей единственной игрушкой. Накануне вечером я играла с ней, рассказывала ей о своих злосчастиях, да так и уснула.

Хозяин вырвал куклу у меня из рук и, бросив на пол, начал топтать ногами.

«Ах ты, ослица, вместо куклы тебе нужно подружиться с метлой!» — выкрикнул он и вытащил меня во двор.

Спустя несколько дней я полностью усвоила все свои обязанности. Вставала ровно в пять и сразу же шла подметать двор, а затем до завтрака убирала в помещении, где работал хозяин. Я мыла плевательницы, при виде которых хозяйку, как она говорила, всегда мутило. Хозяйка держала уток, и мне нужно было кормить их. От работы и от холодной воды кожа на моих руках потрескалась. Мне было очень больно, но на это никто не обращал внимания. На ночь я завязывала руки, и боль немного утихала, но утром все начиналось снова…

Питалась я кое-как, доедая то, что не ели хозяева: черствый хлеб, несвежий суп. Новые башмаки, которые я получила еще в приюте, у меня отобрали и продали, а мне вместо них дали какие-то драные сандалии. Хозяева считали, что найденыш, так меня называли, должен только работать. Когда я подросла, я стала многого стыдиться. Не знаю почему, но я стыдилась, если мне в школу не давали завтрак. И когда утром мне перепадал кусок хлеба с жиром, я не ела его, а брала с собой в школу, где на перемене медленно съедала хлеб, чтобы все видели, что у Эржи Фаркаш тоже есть завтрак.

А сколько обид, сколько издевательств я перенесла! Хозяева у меня довольно часто менялись, но жизнь моя не улучшилась: жила я все в той же каморке, и моим единственным другом была кошка.

Моя новая хозяйка, старая вдова, имела виноградник, на котором я должна была работать. До виноградника было не менее трех километров. Мне приходилось везти туда тележку с тяжелыми бидонами для опрыскивания, а с виноградника я привозила корзины с виноградом. Нередко я так выбивалась из сил, что не могла сдвинуть тележку с места. Меня отвели к врачу, и он сказал, что мне обязательно нужно делать операцию, какую именно, я, разумеется, не знала.

По ночам, лежа в своей каморке, я горько жаловалась на судьбу. Я ведь знала, что где-то у меня есть отец и мать, как и у всех детей. Одного я не понимала, почему они не приедут за мной и не заберут меня отсюда, где мне приходится переносить столько страданий…

Позже я узнала подробности относительно того, как мы попали в приют. Оказалось, что отец, сдавая нас туда, сказал, что мать бросила нас. На самом же деле наша бедная мама ушла к своей бабушке; через три дня она вернулась домой, где нас уже не было. Она побежала в приют, умоляла отдать нас, но ей ответили, что нас уже роздали по людям, хотя это было не так…

Позднее, когда мама нашла меня, она по нескольку раз в год приезжала ко мне. Она заранее извещала о своем приезде, и я с нетерпением ожидала ее, думая о том, как бы получше принять маму. Я продумывала нашу встречу до мелочей. Мысленно видела и чувствовала, как мама обнимает меня, как целует и ласкает. Мама же всегда приезжала уставшей и печальной, а когда прощалась со мной, то подолгу горько плакала.

Моя учительница Мариа Бана очень помогала мне в те годы, относилась ко мне с теплотой и лаской. Жила она неподалеку от собора, и я по воскресеньям ненадолго забегала к ней. Она по-настоящему была моей наставницей и воспитательницей. Если бы не она, то мне никогда не закончить бы начальную школу, да еще с отличными оценками.

В ноябре 1944 года я наконец-то покончила с житьем «в людях», мне удалось вернуться домой, к матери. Мама жила тогда на окраине Будапешта. Вскоре фронт приблизился к столице, и всех нас начали эвакуировать. Сборы не были долгими: все наше имущество уместилось на ручной тележке.

Сначала нас направили в Буду, а затем в Пешт. На улице Десефи нам дали комнату. Там и застало нас освобождение. Мы вернулись жить в свою старую квартиру.

В то время было очень трудно с продуктами. Есть было нечего. Как сейчас помню, зашел к нам однажды нищий и попросил что-нибудь подать ему. Мама зазвала его в квартиру и сказала, что он может взять себе все съестное, какое найдет в доме. Нищий сжалился над нами и дал нам по куску хлеба…

Чтобы не умереть с голоду, мы решили уехать в село, где я жила до этого. Там нас уже знали. Мои два братишки и мама начали ходить на поденщину, а я устроилась на работу к своему старому хозяину.

Мой старший брат в начале 1946 года вернулся в Будапешт, а вслед за ним туда переехали и мы. Всем нам удалось устроиться на работу в мастерскую, где делали щетки. Работа была тяжелой, а получали мы за нее гроши. Наш хозяин постоянно ворчал и жаловался на то, что его щетки никто не покупает, и под этим предлогом не желал нам оплачивать работу. Пришлось возмутиться и сказать: или он нам платит зарплату, или же мы забираем весь сделанный нами товар. Хозяину ничего не оставалось, как заплатить нам, однако и тут он, как мог, обсчитал нас…

На следующий год я попала в больницу, где мне сделали операцию. В больнице я увидела, как заботливо ухаживают за больными сестры, и решила стать медицинской сестрой. До этого я никогда не задумывалась над выбором профессии. Но, выйдя из больницы, твердо решила, кем буду. Почему? Да потому, что, еще прозябая в каморке у хозяина, я уже решила помогать в жизни слабым, а теперь желание помогать больным утвердилось во мне.

Однако мне еще не исполнилось восемнадцати лет, и я временно устроилась на стройку, где подносила кирпичи и раствор, таскала тяжелые ящики на леса.

В январе 1949 года я пошла в профсоюз медиков и сказала, что хотела бы стать сестрой милосердия. Никто не поверил, что мне уже исполнилось восемнадцать. Я предъявила документы. Меня взяли, но послали учиться в Сомбатхей, однако это нисколько не смутило меня: ради своей идеи я готова была поехать хоть на край света.

Двухгодичные курсы медицинских сестер я окончила на «отлично». Одновременно с курсами я училась в партшколе. В Сомбатхее меня избрали членом городского совета. Передо мной открывались такие возможности, о которых я до этого и мечтать не могла. Руководство решило послать меня учиться дальше. Словно крылья выросли за моими плечами… Но я отказалась и попросила направить меня на работу в больницу, потому что хотела поскорее начать помогать больным. Мне поручили хирургических больных. Было их пятеро, и все в очень тяжелом состоянии. Трое суток днем и ночью я не смыкала глаз, а на четвертые сутки уснула, раздав больным градусники. Врач приказал отправить меня домой. Я же, проспав несколько часов, вернулась в больницу. Эта работа нравилась мне, и я отдавала ей все силы…

В 1950 году началась война в Корее. Узнав о том, что подбирается медперсонал для работы в Корее, я подала заявление. Но меня не взяли, потому что тогда я еще училась. В ноябре меня перевели в Пешт в хирургическую клинику. Я написала второе заявление с просьбой направить меня на работу в Корею.