Вскоре на мое имя пришла повестка с призывного пункта. Мне тогда как раз исполнилось семнадцать лет. С детских лет я мечтал стать солдатом, и вот осенью 1948 года моя мечта сбылась. С тех пор не расстаюсь с армией. В 1950 году стал минометчиком. Два года командовал взводом, а затем минометной ротой. Ты себе и представить не можешь, как это радовало меня! Ведь до того почти всю свою жизнь я был мальчиком на посылках, гнул спину на хозяина и не слышал ни одного доброго слова. Ласково меня никто не называл, кроме моей учительницы, которая говорила мне: «Янчи, сынок!»

А теперь я, бывший приемыш, носил военный китель с золотыми звездочками на погонах. Люди верили мне, чем я особенно гордился. Мне хотелось, чтобы все люди знали, как я, бывший голодранец, стал офицером Народной армии…

Ну, не буду отклоняться от главного. Мне оказали большую честь: выбрали секретарем парторганизации, а ведь мне в ту пору было всего двадцать два года. Никакого опыта партийной работы я не имел, а забот заметно прибавилось. Мы как раз переезжали в новые казармы, которые размещались довольно далеко от города, да и от населенных пунктов вообще. Возникал вопрос, где же будут учиться наши дети, где наши жены будут покупать продукты питания и все необходимое.

Много предстояло мне работы, всюду надо было успеть. В таком темпе можно было не заметить карьеристов и самодуров. Как-то мне доложили, что один командир ударил шофера, тот упал и сломал себе два ребра. Я сразу же выступил за строгое наказание виновника. Товарищи начали меня отговаривать, ссылаясь на то, что командир молод и просто погорячился, к тому же поступил он так вовсе не без причины…

Я тоже был молод, многого еще не понимал, но в одном я и тогда был последователен: никого не разрешал обижать. Командиров, которые пытались превысить власть или просто были грубы с подчиненными, я не любил и строго с них спрашивал.

Служил у нас в части один цыган, Йожеф Коломнар… Он очень не любил, когда им командовали. Стоило сержанту заставить его что-нибудь сделать, ну, например, вымыть пол в казарме, как цыган начинал возмущаться. Он не только не выполнял приказания, но еще и ругал командира. За это его не раз наказывали, но ничто не помогало.

Когда командирам надоело нянчиться с цыганом, они попросили меня побеседовать с ним.

И вот цыган стоит передо мной.

«Садитесь», — предложил я ему.

Он сначала затряс своей лохматой головой, а затем резко бросил:

«Нет!»

Я подошел к нему поближе, предложил закурить. После долгих колебаний он закурил, но так и не сел. На мои вопросы он отвечал коротко.

«Садитесь же!» — предложил я еще раз.

Цыган прошел к столу и присел на краешек стула, потом косо посмотрел на меня, вскочил и выкрикнул:

«Сажайте меня на губу, а сейчас отпустите!»

Мне казалось, что я вижу самого себя. Я понимал, что такое поведение Коломнара чем-то вызвано. Таким, как он, долгое время был и я: не раз спорил с хозяином, не думая о том, что он, разозлившись, поколотит меня. Я был диким, но таким меня сделала нелегкая жизнь. Видно, и в Коломнаре что-то надломилось…

Постепенно парень начал сдаваться. Этому предшествовал мой рассказ о себе, о своем трудном детстве. Сначала он, казалось, и не слушал меня вовсе. Сидел, опустив голову на грудь, и только иногда поглядывал на меня. Я начал задавать ему вопросы о том, где и как он жил до призыва в армию.

И тут Коломнара словно прорвало: он начал говорить. В его голосе чувствовалась злость, как будто во всех его злоключениях был виноват не кто-нибудь, а именно я.

Коломнар рассказал, как он жил в цыганском таборе, кочуя вместе с ним по всей стране, как они голодали, а особенно он, самый маленький. Когда же цыгане шли воровать, его, мальца, посылали первым, так что тумаков обычно ему доставалось больше, чем другим. Постепенно парнишка привык к тому, что его все обижают и бьют.

Я старался затронуть в Коломнаре человеческие струнки. Можно было посадить на гауптвахту, можно было ходатайствовать о его досрочной демобилизации. Казалось, какое значение имеет один человек в армии, тем более такой, с которым греха не оберешься. Но мне хотелось сделать из Коломнара не только солдата, но и настоящего человека. Хотелось вдохнуть в него веру в людей, в жизнь. Я чувствовал, что в этот момент должен сказать ему что-то, чтобы он сразу же поверил мне.

«Знаете, Коломнар, а ведь в армии вы свободно можете стать младшим командиром!» — сказал я.

Он удивленно посмотрел на меня, а затем спросил:

«Это вы серьезно?»

Я и сам был несколько удивлен своим заявлением, но отступать было уже некуда. Коломнар ждал ответа на свой вопрос.

«Это вы просто так говорите. Лучше скажите, что нужно сделать, чтобы стать младшим командиром?»

Я пообещал ему при следующей беседе все рассказать.

Распрощавшись с Коломнаром, я вызвал к себе командиров отделений и рассказал им о нелегкой жизни цыгана, а потом посвятил их в свой план, который им почему-то не понравился. Тем не менее мы с ними договорились, что Коломнара назначат заместителем старшего по казарме.

Нужно было видеть, как он старался! Да и не удивительно: впервые в жизни ему оказали доверие. Он очень старался, чтобы помещение было самым лучшим. Два года он отслужил с честью, и вот пришел день демобилизации.

В тот день он пришел ко мне в кабинет и заплакал. Хотел что-то сказать и не смог. Я обнял его…

Мое тяжелое детство и юность развили во мне чувство сострадания к людям с нелегкой судьбой. Однажды я познакомился с рядовым Лайошем Сийярто, с которым пришлось испытать немало трудностей. Командир роты и замполит уделяли Лайошу больше внимания, чем всем остальным солдатам. Однако и это не помогало: Лайош оставался все таким же флегматиком и циником.

Разговор со мной он начал дерзко, заявив, что уже и в тюрьме успел побывать.

«Оступиться легко, — заметил я. — Человеком стать гораздо труднее».

Не один раз вызывал я его к себе для беседы. Однажды рассказал ему историю своей жизни. Слушал он меня с хитрой ухмылкой, но вскоре заинтересовался. Когда мы прощались, я сказал ему:

«Если у вас возникнут какие-нибудь трудности, приходите ко мне».

Но он не пришел. Я разыскал его, поговорил с его товарищами. Они рассказали мне, что парень на удивление изменился: добросовестно исполняет приказания, больше того, бывают случаи, когда он добровольно изъявляет желание сделать что-нибудь. И вдруг пришла беда: находясь в карауле, он совершил преступление. Попал под трибунал, который приговорил его к отправке в штрафной батальон на восемь месяцев.

В день суда я разговаривал с Лайошем. Мне было жаль парня. Он дал слово исправиться. Освободили его досрочно за хорошую работу. Прибыв снова в часть, он первым делом пришел ко мне поблагодарить за советы…

Подполковник, на груди которого сверкали восемь правительственных наград, все рассказывал и рассказывал мне о своей жизни. Он уже одиннадцать лет как женат, имеет двоих сыновей. Окончил военную академию и теперь заочно учится в университете на третьем курсе исторического факультета.

— А что тебе известно об отце и братьях? — спросил я его в конце беседы.

— Об отце и братьях я, к сожалению, ничего не знаю.

— Узнал бы ты их сейчас?

— Вряд ли.

— А когда ты их видел в последний раз?

— Двадцать лет назад. Эржи разыскала отца. Он к тому времени женился на какой-то женщине. Разговора с ним как-то не получилось. Когда мы встретились, я сидел рядом с ним, но казалось, что между нами выросла какая-то стена отчуждения… Отец мой был столяром. Уехав домой, я через несколько дней написал ему письмо, в котором просил сделать мне солдатский сундучок, но ответа от него так и не получил. Так я и ушел в армию, завернув свои вещички в узелок.

— А позднее тебе не хотелось его найти? — спросил я подполковника.

— Желание было, но оно так и осталось желанием. Откровенно говоря, он и сам мог бы меня разыскать, если бы захотел.