Тосеги неохотно, но все же согласился и рассказал, что в 1956 году, когда в стране вспыхнул контрреволюционный мятеж, его родители, взяв сына, бежали за границу. В Австрии они попали в лагерь, где на четвертый день поссорились друг с другом. Мать в тот же день сбежала из лагеря, а отец сделал то же самое утром следующего дня. Ребенок оказался брошенным на произвол судьбы.
Мальчика пересылали из одного лагеря в другой, а затем он попал в Бельгию, где его взяла на воспитание одна бездетная супружеская пара. Там для него все было чужим. Мальчик часто плакал и просился домой, на родину, а приемные родители пугали его тем, что в Венгрии его сразу же посадят в тюрьму.
Спустя несколько лет Тосеги познакомился с одним парнем, который был на несколько лет постарше. Вдвоем они решили бежать в Венгрию. Однако они не имели документов, и убежать далеко им не удалось: задержала полиция. Когда их отпустили, парни разыскали венгерское посольство, и только с помощью сотрудников посольства через несколько недель им удалось вернуться на родину.
Выслушав эту невеселую историю, Хюти попросил у Тосеги прощения…
Вот всего несколько историй. Большинство ребят у нас хорошие. Они добросовестно служат в армии. Раз нужно — значит, нужно. Разумеется, привыкать к военным порядкам и дисциплине нелегко, но со временем привыкнут. Привыкну и я. Служили же до нас люди, а чем мы хуже?..
СЕМЕЙНЫЕ БУРИ
На трибуне появилась высокая стройная женщина, капитан медицинской службы. Ее выступление на конференции привлекло всеобщее внимание: одни, словно соглашаясь с ней, одобрительно кивали головой, другие, не согласные, недоуменно гримасничали.
В самом конце конференции председатель в своем докладе отметил выступление капитана, и я полностью согласился с ним.
Вскоре после этого мне довелось встретиться с капитаном Эржебет Вагоне. Напомнив ей о ее выступлении на конференции, я заметил, что оно не всем понравилось. Она улыбнулась и ответила:
— Кто-кто, а уж я людей знаю. Вы думаете, мне неизвестно, что некоторые из них шепчутся за моей спиной? Правда, таких не очень много. Этим людям, знаете, никто не угодит. Когда я выступаю на каком-нибудь собрании, то всегда вижу их недовольные физиономии, на которых словно написано: «Ну, эта Вагоне села на своего любимого конька!» Но меня они этим еще больше разжигают. Пусть говорят что угодно. Кое-кто из них даже называет меня Бригадиршей. Ну что ж, это прозвище нисколько не оскорбительно, напротив, я им даже горжусь.
Помню, на первомайской демонстрации я несла знамя и как одержимая орала во все горло: «Да здравствует партия!» Мне не стыдно признаться вам, что я тогда даже ладоши себе отбила, так сильно хлопала. Кричала «ура» людям, которые, как позже выяснилось, оказались не очень хорошими. Но мне тогда все новое, пусть оно и не было свободным от ошибок, казалось великолепным после старого режима. Вы понимаете, товарищ, великолепным!.. Я вижу, мои слова кажутся вам несколько странными. Это оттого, что вы даже представления не имеете о том, как я жила при старом строе. Знаю, что и вам, и другим людям при хортистском режиме немало пришлось пережить, но такого, как мне, вряд ли. Если я вам все расскажу, вы даже не поверите…
Я молчал, давая женщине понять, что ее история интересует меня.
— Правда, рассказ будет длинным…
Я выжидающе посмотрел на нее, и она начала рассказывать.
— Жили мы в Уйпеште: отец, мать и шестеро детей. Отец много пил, часто скандалил с матерью, обижал ее, почти не приносил домой денег. На нас он, казалось, не обращал никакого внимания, и потому вся забота о детях лежала на плечах матери. Она бралась за любую работу, чтобы немного подработать: убирала у чужих людей, стирала им белье. Я и до сих пор не понимаю, как матери удавалось одеть и накормить такую ораву. Видимо, мы жили в большой бедности. Говорю «видимо», потому что мало чего помню: слишком маленькой была тогда. Все, что произошло позже, заслонило собой воспоминания далекого детства.
Случилось это летом 1934 года. Вечером, после очередного скандала, мать вгорячах схватила самого маленького моего братишку Гезу и убежала с ним из дому.
Мы с нетерпением ждали, когда мама вернется. Чтобы не уснуть, мы тихо перешептывались, лежа в кровати. Нам хотелось дождаться возвращения мамы, но она все не шла. В конце концов сон сморил нас, а когда мы проснулись утром, то, к своему ужасу, увидели, что мамы дома нет.
Отец согрел воды, чтобы мы могли умыться. Когда мы оделись, отец повел нас в город. Куда он нас вел, мы не знали, а спросить не решались. Сбившись в кучку на площадке трамвая, в котором мы ехали, боязливо озирались вокруг. Наверное, у нас был очень жалкий вид, потому что некоторые из пассажиров, проходя мимо, давали нам мелочь. Как сейчас помню, что, когда мы сошли с трамвая, у меня в кулачке были зажаты медные монетки.
На улице Юллеи, 88, размещался тогда детский приют. Мы, разумеется, не знали, куда нас привели, но смутно чувствовали приближающуюся беду. Отец ввел нас в длинный коридор и сказал, чтобы мы подождали его. Мимо нас провели группу стриженных наголо мальчиков и девочек. Нам захотелось поскорее уйти из этого здания, все равно куда, лишь бы только уйти, и мы робко двинулись по лестнице к выходу.
Отец, вернувшийся с какой-то женщиной в белом халате, догнал нас на лестнице.
«Это они?» — громко спросила женщина отца. И он что-то тихо прошептал ей на ухо.
Пожилая женщина понимающе кивнула и жестом подозвала нас к себе.
«А вы можете идти», — сказала она отцу.
Отец помахал нам рукой и уже на ходу промолвил:
«Дети, за вами придет мама!»
Не успел он дойти до двери, как я разревелась. Следом за мной словно по команде захныкали братишки и сестренка. Мы бросились к отцу, кричали, чтобы он подождал нас…
Сейчас уже не помню, кто первым запнулся и упал на лестнице: трехлетний Пали, двухлетняя Жужика или я сама? Помню только, что все мы так и покатились по лестнице вниз… На какое-то мгновение я увидела лицо отца. Сначала он остолбенел, затем нерешительно сделал шаг по направлению к нам, но потом резко повернулся кругом и выбежал в дверь.
Не могу вам описать, какое чувство охватило меня в тот момент. Отец и до этого обращался с нами не очень-то ласково, и тем не менее я его любила. Но там, в коридоре приюта, моя любовь к нему кончилась, вернее говоря, неожиданно оборвалась. Ушибов от падения я не ощущала, только ужасно болело что-то внутри. Я чувствовала себя несчастной, всеми покинутой сиротой. Когда слезы высохли на моих глазах, я села и бессмысленным взглядом уставилась в пустоту.
Жужи, не понимая случившегося, начала знакомиться с женщиной-сестрой. Успокоились и остальные. Я же в тот момент возненавидела всех и вся. Плакать мне больше не хотелось. Закусив до боли нижнюю губу, я молча выполняла все, что мне приказывали. Безропотно разрешила остричь себя наголо, молча надела полотняную рубаху, полосатое платье и тяжелые башмаки. Заупрямилась я только тогда, когда меня отделили от братишек и сестренки. Мне было жаль их… Если бы я могла, я сделала бы для них что угодно…
Вы можете представить себе, что пятилетний ребенок вместо игр занимается тем, что делит людей на плохих и хороших? Я испуганно оглядывалась, следя за тем, кто и с какой стороны собирается меня ударить. Думаю, не ошибусь, если скажу, что худшей жизни, чем в приюте, и быть не может. Разве я не права? Хорошее пришло много позже…
Вам когда-нибудь приходилось читать в книгах о торговле рабами? Нечто похожее на торговлю детьми происходило и в нашем приюте в то время. Сюда приходили важные господа из столицы и приезжали богатые крестьяне из сел, не имеющие детей. Все они хотели приобрести ребенка. Нас разглядывали и толстые рыночные торговки, и элегантные благородные дамы. Важно прохаживаясь среди детей, они выбирали нас, как выбирают в магазине товар. Того, кто приходился им по вкусу, сразу же отделяли от остальных. Ребенок собирал в узелок свои немудреные пожитки, и совершенно незнакомый человек, которого называли воспитателем-опекуном, уводил его.