Одиннадцатого февраля 1951 года в составе второй группы медицинских работников меня направили в сражающуюся Корею. При отправке меня спросили:

«Вы так молоды! Не боитесь ехать на фронт?»

«Боюсь, — ответила я, — но обязательно хочу поехать».

Я не стала объяснять, почему хочу сделать именно так. Ведь порой даже самое благородное желание, выраженное словами, теряет свою выразительность.

Вы, наверное, читали о том, как шла война в Корее. Я тоже читала все, что о ней писали, но теперь я знаю, что никакими словами невозможно описать все ужасы войны. Не нашла я и такой статьи, в которой автору удалось бы описать тот страх, который человек испытывает на фронте.

Наша группа прибыла в Корею в то время, когда части Народной армии нанесли американским захватчикам крупное поражение. Когда колонна наших машин проезжала по мосту, агрессоры начали бомбежку. Корейские зенитчики открыли огонь по самолетам противника. Три самолета были подбиты и начали спешно освобождаться от бомб. Земля содрогалась от взрывов…

До этого я думала, что, находясь в Будапеште, уже пережила все тяготы войны, но настоящие ужасы, от одного вида которых стыла кровь в жилах, я увидела в Корее. Я видела развалины городов, толпы людей, оставшихся без крова, раненых детей.

Там, в Корее, я по-настоящему поняла, как необходим людям мой труд. Нередко во время операции начиналась бомбежка, гас свет, приходилось продолжать операцию при свете карманных фонариков…

В убежище мы спускались очень редко. Раненых было так много, что порой мы по нескольку дней не выходили из госпиталя. Однако далеко не всем мы могли оказать помощь, участь многих из них уже была решена. Ужасы, которые я там увидела, всю жизнь будут стоять у меня перед глазами.

К нам привозили тяжелораненых, потерявших много крови. Мы делали им переливание, но крови часто не хватало, и тогда мы становились донорами. Я, например, три раза отдавала свою кровь. Когда такой раненый приходил в себя, я видела в его глазах выражение благодарности.

И не однажды какой-нибудь раненый брал меня за руку и, обратив ко мне умоляющий взгляд, шептал:

«Мне очень больно, сестра! Помоги мне!»

Я, как могла, утешала его, хотя знала, что этот человек уже не жилец на свете. Порой, глядя на таких, я отворачивалась, чтобы раненые не видели моих слез.

После очередной бомбежки мы ходили по домам, искали раненых. Зайдя в один полуразрушенный дом, я увидела в комнате лежащую на полу мать. Рядом с ней лежал младенец, так и не выпустив из ротика сосок материнской груди. Осколок бомбы оборвал сразу две жизни. Я остолбенела, увидев это. Следом за мной прибежала домой из детского садика пятилетняя девочка. Она подбежала к матери и, упав ей на грудь, заплакала: «Мамочка, родненькая, правда, тебе не больно?» Но мать уже ничего не могла ей ответить.

Какая-то женщина принесла нам своего раненого ребенка. Двухгодовалой девочке осколком бомбы раздробило ножки. Мать умоляла нас спасти ее единственного оставшегося в живых ребенка, так как война уже унесла у нее шестерых детей. Наши врачи сделали все возможное, но девочка умерла от сильной потери крови. Мать тут же упала на пол: плакать она не могла, а только тихо всхлипывала…

Более года провела я на многострадальной земле Кореи.

Когда я вернулась в Венгрию, меня спросили, где я хочу работать. Я ответила, что там, где нужна больше всего.

В августе 1952 года мне присвоили звание лейтенанта медицинской службы и назначили старшей сестрой в один из провинциальных военных госпиталей. Спустя год меня перевели на работу в министерство обороны, однако на канцелярской работе я чувствовала себя не на месте. Меня тянуло к больным, к тем, кто действительно нуждался в моей помощи.

В 1955 году в Корею направляли новую группу медицинских работников, и я вызвалась поехать на один год. Страна залечивала нанесенные войной раны. Мы помогали нашим корейским друзьям налаживать медицинскую помощь…

Контрреволюционный мятеж 1956 года застал меня уже в Венгрии. Я работала тогда в военном госпитале, где мне пришлось разочароваться в людях, которым до этого слепо верила. Я была вынуждена уйти из госпиталя, сбежать не от больных и раненых, а от тех нескольких человек, работавших в этом госпитале, с которыми мне было не по пути.

К тому времени я вышла замуж. Мой муж служил в полку рабочей охраны, пошла туда фельдшером и я. Теперь я, как вы видите, капитан медицинской службы. У меня есть сын Лаци, он родился в ноябре 1957 года, а вскоре после него родилась моя дочка Кати. Счастливые, веселые дети. Они ничего не знают о том, какой трудной жизнью жила в их возрасте мать. И хорошо, что не знают. Теперь вы, видимо, понимаете, почему я не обращаю внимания на тех, кто шепчется за моей спиной. Я имею право громко говорить, потому что заслужила это право своей нелегкой жизнью…

Затаив дыхание слушал я историю жизни этой женщины.

Придя домой, тотчас же взялся за перо, чтобы написать о ней и вдруг подумал: «А что сталось с другими детишками из семьи Фаркашей? Куда их забросила судьба?»

Начались поиски. Больше всего удалось узнать о брате Эржи, подполковнике Яноше Фаркаше. Я разыскал его, он служил в небольшом провинциальном гарнизоне. Из разговора с ним мне стало известно много нового о семье Фаркашей.

Когда я появился на квартире подполковника Яноша Фаркаша, он как раз оказался дома, так как находился в учебном отпуске. Увидев его, я так и замер: передо мной стоял человек, с которым я уже был знаком.

— Это ты? — улыбнулся я, обнимая Яноша.

— Конечно, я, кто же еще? Я и есть один из семьи Фаркашей.

— Ты знаком с тем, что я написал о твоей сестре?

— Да. Мы с ней несколько раз встречались, и она рассказывала мне об этом.

— Тогда ты догадываешься, зачем я приехал.

— Хочешь продолжить…

— Да, конечно.

— Завтра у меня экзамен в университете.

— Тем более тебе надо переключиться на другое…

— Вообще-то ты прав… Только для начала я сварю кофе.

Я с нетерпением ждал рассказа Яноша. Эржи, когда я у нее был, показывала мне много фотографий. На одной из них был запечатлен ее братишка Янош. С фотографии на меня смотрел худой мальчуган в бедной одежде. О нем Эржи ничего не говорила, она только сказала, что его жизнь тоже была не сладкой.

И вот кофе на столе. Мы молча пьем его из крошечных чашечек.

— Ты всех членов нашей семьи будешь разыскивать? — нарушил молчание подполковник.

— Всех.

— Нелегкая задача. Я почти никого не помню. Вот только с Эржи поддерживаю связь.

— Ничего, я разыщу и остальных. Ты первый на очереди. Рассказывай все как на духу.

— Так уж и все?

— Разумеется, все: о своей жизни, о детстве, обо всем, что только помнишь.

— Я расскажу, а тебе только удивляться придется. В детстве я побывал у многих хозяев, и каждый из них числился моим опекуном-воспитателем. Я даже имен их не запомнил, такими «хорошими» они были. Как звали лошадей, за которыми я приглядывал, помню, потому что для меня они были нежнее любого человека, тем более что я и жил рядом с ними в конюшне.

— Это когда ты «в людях» жил?

— Да, с этого я и начну… Родился я 28 декабря 1930 года в Уйпеште. Мы часто переезжали с квартиры на квартиру, но я запомнил одну, что на улице Ес, в доме № 64. Мы снимали ее в подвале. Состояла она из одной комнаты, кухни и сарайчика, где хранились дрова. Перед самым нашим домом ходил трамвай. Не помню только, какой номер. Мы с братишками собирали камешки и клали их на рельсы, наблюдая, что с ними станет. Сколько же лет мне тогда было? Наверное, года четыре, не больше. Мы, мальчишки, собирались группами и так, все вместе, ходили по улицам. «Охотились» за булочником, который в огромной корзине разносил своим клиентам хлеб и булочки. Мы подстерегали его, подкладывали на его пути камни, а если он спотыкался и падал, то собирали булочки, которые рассыпались по земле, и тут же убегали.

Тогда у меня была одна цель, одно желание — хотя бы раз досыта наесться. Мать обычно кормила нас вареным картофелем, иногда кто-нибудь из соседей, жалея нас, давал нам хлеба. По ночам мне снились сны, в которых я видел хлеб, колбасу и картошку. Как мне тогда хотелось есть!