Повернувшись ко мне, ефрейтор Фазекаш продолжал свой рассказ:

— Вот так-то, товарищ Керекеш. Людей нужно воспитывать. Мы не ангелы, а живые люди, и у всех могут быть недостатки и ошибки. Вот и наш сержант: с нами он бывал груб, но по отношению к приемным родителям оказался чутким и добрым человеком.

— И все равно о грубости умалчивать нельзя, — заговорил Лаци Чюрош, который рассказал лейтенанту о случае с уборкой умывальника. — И ложка дегтя может испортить бочку меда.

Фазекаш бросил на Лаци строгий взгляд. Мы ждали, что последует за этим.

— У каждой медали две стороны, — сказал ефрейтор, немного помолчав. — Совершать грубости по отношению к солдатам, конечно, не положено, но и вы, новобранцы, далеко не всегда ведете себя достойно.

— Что верно, то верно, — согласился Чюрош. — Мы ведь тоже люди, и к тому же самые разные.

— В соседней роте, например, на прошлой неделе проводился марш, — сказал ефрейтор. — Не успели солдаты пройти несколько километров, как один из новичков уселся на землю и заявил, что двигаться больше не в состоянии. Командир отделения приказал ему встать и идти дальше. Новичок пошел, но через несколько сот метров симулировал обморок. Все знали, что это симуляция, не больше. Товарищи чуть не избили притворщика.

— Но это совсем другое дело! — заметил Чюрош.

— Вот вы уже и сдаете свои позиции, — улыбнулся Фазекаш. — Но даже и с такими типами нельзя обходиться грубо. Есть устав, есть инструкции, согласно которым и нужно действовать. Однако люди все разные: по характеру, по воспитанию. Поэтому каждый проступок, кем бы он ни был совершен, нужно внимательно разобрать, выяснить, почему он совершен. Я простил моему командиру отделения его грубость, потому что он в целом оказался человеком чутким, добрым. Простил, а про себя решил, что, когда стану младшим командиром, никогда не буду повторять его ошибок, а вот хорошие его качества обязательно перейму…

Ефрейтор Фазекаш прекрасный человек, мы все очень полюбили его. А как хорошо он разбирается в наших чувствах и поступках!

Однажды, например, он отозвал в сторону рядового Антала Фориша и спросил его:

— Матери домой написал письмецо?

Антал скорчил удивленную мину, не понимая, почему Фазекаша волнует такой вопрос.

А Фазекаш покачал головой и сказал:

— Не забудь написать, ведь у нее скоро день рождения.

Фориш так и застыл на месте словно столб: он и на самом деле забыл о дне рождения матери!

— Знаешь, наши матери очень беспокоятся за нас, думают о нас постоянно, боятся, как бы с нами чего не случилось. Успокаивать их надо, хотя бы маленьким письмецом. Если мы им не пишем, они думают, что у нас нет ни минуты свободного времени… Напиши ей сегодня же, поздравь и от имени нашего отделения.

Об этом случае мы долго говорили потом: нам было в диковинку, что совершенно чужой человек беспокоится о том, чтобы сын сделал своей матери приятное…

На нашей батарее произошел и другой случай. Однажды лейтенант Чапо пришел в подразделение задолго до подъема. Мы старались все делать так, чтобы не получить от него никаких замечаний, так как лейтенанта мы почти не знали и, откровенно говоря, побаивались его. Познакомились мы с ним еще на призывном пункте, куда он приехал, чтобы забрать нас.

— Ну, дети мои, становитесь в колонну по три, — сказал он нам тогда.

Я чуть не рассмеялся, так как лейтенант был всего на несколько лет старше нас.

— Послушайте, как разговаривает с нами наш новый отец, — шутливо сказал я ребятам…

Как бы там ни было, мы несколько сторонились командира нашего взвода. Поэтому можете себе представить, как мы волновались, когда он пришел в подразделение. Он присутствовал на нашем завтраке и на утреннем осмотре. Когда командир отделения проверял наши противогазы, лейтенант стоял позади и внимательно наблюдал за нами, но ничего не говорил. А когда ефрейтор Фазекаш попросил у него разрешения закончить осмотр, лейтенант подошел зачем-то к Дьюрке Вашу, а тот, показав пальцем на его китель, вдруг сказал:

— У вас, товарищ лейтенант, нет одной пуговицы на кителе.

Все мы уставились на Ваша, а стоявший рядом со мной Йошка Шаради прошипел:

— Этот идиот рассердит лейтенанта!

— Посмотри на него, он еще и улыбается, — шепнул я Шаради.

И тут произошло неожиданное. Лейтенант внимательно осмотрел себя и, смущенно улыбнувшись, сказал:

— Вы правы, от моего кителя действительно оторвалась одна пуговица. И как это я утром не заметил, что она оторвалась? Ну что ж, сейчас вместе будем пришивать пуговицы: я к своему кителю, вы — к своему.

Мы раскрыли рты от удивления. Лейтенант обязан был заметить, что у Дьюрки нет пуговицы на кителе, но Вашу-то какое дело до кителя лейтенанта? Однако лейтенант воспринял его замечание спокойно.

Помню я и такое. В первые дни нашего пребывания в армии нам внушили, что в казарме курить строго воспрещается. Но однажды вошли к нам два сержанта. Они пришли проверить порядок, а сами в это время курили. Покурив, бросили окурки на каменный пол и ногой затоптали их. Мы молча переглянулись с ребятами, решив про себя, что здесь, видимо, действует принцип: «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку…»

Чюрош хотел было сказать что-то сержантам, но мы остановили его. Он начал возмущаться, говоря, что это несправедливо, что так поступать они не должны. Разумеется, он был прав: требования, касающиеся нас, солдат, должны распространяться и на младших командиров.

А на следующий день у нас состоялись политзанятия. Офицер — руководитель занятий говорил о прошлой и настоящей жизни, а затем начал объяснять нам, что такое «новый экономический механизм».

Первым попросил слова Чюрош.

— У нас здесь, — начал он, — происходит нерациональное расходование средств.

— Что вы имеете в виду? — спросил его офицер.

По лицу Чюроша пробежала усмешка.

— Ну, например, сигареты.

Мы переглянулись, ничего не понимая.

— Сигареты? — удивился офицер. — Я что-то не совсем вас понимаю…

— Уж больно они длинные.

Офицер принял это замечание за шутку и спросил:

— У вас, видимо, не хватает сил выкурить сигарету до конца?

— Я вполне серьезно говорю: нам дают такие длинные сигареты, что их просто невозможно за перерыв докурить до конца. Мы пробовали — и не могли.

На занятии присутствовал секретарь партийного бюро полка. Он тоже вмешался в разговор:

— А мне кажется, что сигареты у нас слишком коротки. Я за один раз выкуривал две.

— У вас, товарищ майор, есть на это время, — отпарировал Чюрош. — Вам никто не скажет: «Бросай курить, иди строиться!»

Мы захихикали, поняв, куда клонит Чюрош. Секретарь партбюро тоже заулыбался.

— Выходит, что закуривать нужно сразу же, как только объявят перерыв, — сказал он.

Мы поддержали Чюроша, заговорили о том, что порой перерыв между занятиями бывает не более трех минут. Не успеешь прикурить, как зовут строиться…

Секретарь партбюро записал нашу жалобу себе в блокнот.

Обрадовавшись, что к нашим замечаниям прислушиваются, мы осмелели.

— Скажите, разве полы в казарме всегда должны быть влажными? — спросил я.

— Этого вовсе не требуется, — твердо ответил офицер.

— А у нас в казарме они никогда не высыхают, — поддержал меня Шаради. — Я вот уже целую неделю пишу письмо домой и все никак не могу дописать до конца. Только сядешь, а тебе говорят: «Шаради, вы свободны? Тогда сбегайте в умывальник, а то там бог знает что творится!»

— В расположении части всегда должны быть чистота и порядок, — заметил руководитель занятий.

— А посмотрите на наши окна, — проговорил Чюрош. — Они очень грязные. Если бы мне сказали, что их нужно вымыть, я с радостью сделал бы это. Но нас постоянно заставляют мыть только полы…

Нас невозможно было остановить. Офицеры только диву давались, но слушали нас.

Наша служба только началась, а командиры уже стараются вдолбить нам побольше знаний. Мы уже и на артиллерийских стрельбах побывали, пока, правда, только на показательных. Было так интересно, что дух захватывало. Сначала командир батареи теоретически объяснил нам, как организуются и проводятся стрельбы, а потом начались и сами стрельбы. А какие разгорелись страсти, когда командир предложил желающим подойти к орудию! Первым вызвался Дьюрка Фабиан. Командир расчета разрешил ему и всем желающим подойти к орудию поближе и громко начал объяснять: