А до этого люди теснились в переполненной и душной столовой в ожидании получить миску похлебки и скудную пайку перемерзшего хлеба, что топором не разрубишь.
Не доевших свой скудный харч узников уже гонят строиться. Снова надоедливая перекличка у ворот. После долгой процедуры пересчета слышишь доклад начальника конвоя: «Товарищ дежурный по лагпункту, наряд по сопровождению и охраны колонны врагов народа прибыл! Начконвоя старшина Чурилкин!»
Как нам осточертел этот Чурилкин, лай собак, крики конвоиров, надзирателей и все на свете!
К таким «рапортам» мы уже привыкли, но все же глубокой болью отзываются они в наших сердцах. Ведь в этой толпе стоят сотни бывших солдат и офицеров, которые еще не так давно с оружием в руках сражались с фашистскими ордами на фронтах Отечественной войны и заслужили лучшей доли…
Понурив головы, двигаемся на шахту. С вышек, которые торчат с двух сторон, на нас смотрят стволы автоматов, винтовок. В ушах еще звенит грозное: «Шаг влево, шаг вправо считаются побегом, и конвой открывает огонь без предупреждения».
Прямо-таки обалдели наши стражники. Ну, сколько можно такое повторять? Кто из нас, измученных, изголодавшихся, больных, может совершить побег? Куда? Как? Мы находимся за тысячи километров от родного края. Вокруг тайга, пустыня, бездорожье. Куда бежать, кто тебя встретит, отогреет, вынесет кусок хлеба, кружку воды, пустит в хижину переночевать? Добредешь до заброшенного селения, тебя заметят и тут же побегут к заставе, заявят — и тебя схватят.
Нет, отсюда никуда не убежишь. Это верная смерть, гибель.
На шахте все же чувствуешь себя лучше. Тут хоть есть куда укрыться от мороза, пронизывающего ветра, метели. Там куда теплее, чем на поверхности.
Кто в забое с киркой и отбойным молотком, кто в штреке возле вагонеток подает уголь на-гора, а кто стоит у широкой ленты и отбрасывает в сторону породу, чтобы дать Родине доброкачественный уголек. Надсмотрщики не спускают с вас глаз, следят за тем, чтобы работал быстрее, аккуратнее, чтобы выполнил и перевыполнил норму. От этого зависит твоя жизнь. Будешь работать с холодком — не получишь свою пайку хлеба, не получишь свой «заработок» — несколько рублей, из которых с узников высчитывают за похлебку, фуфайку, что носишь, за «жилище», где коротаешь свои дни и ночи, а самое главное — на содержание конвоя, который тебя охраняет…
Тут действует железный закон: кто не работает, тот не ест…
Глубокая ночь. Над тундрой бушует пурга. Ветер валит с ног. После тщательной проверки вагонов длинный состав порожняка втягивается в шахтный двор. Вагоны подают к бункеру, и они быстро заполняются углем. Работяги-узники с лопатами бегают по вагонам, выравнивая насыпанные горы угля, чтобы все было как положено, согласно госту. Надзиратели, следящие за погрузкой, ругаются, торопят: «А ну-ка, пошевеливайся, гады! Быстрее! Давай, контрики!»
И «контрики», «гады» орудуют лопатами, молча делают свое дело, не смея огрызаться, затаив в душе злость и обиду.
Вот уже пульманы заполнены углем, загружены до «нормы», можно отправить состав, но он не трогается с места. Поднимаются на вагоны солдаты с длинными железными щупами, прокалывают ими уголь, ищут, рыщут, проверяют, не спрятался ли кто-нибудь в угле? Эти враги народа на все способны. С них нельзя глаз спускать.
Справившись с погрузкой, мы стоим под бункером, наблюдая за работой бдительных стражников. Кто-то из наших остряков отпускает едкие шуточки: «Глубже, начальнички, ищите… Там под углем, на дне третьего пульмана, укрылись безбилетники… Колите их!»
— Замолкай, харя, не то получишь!
— Прикуси язык, можем проучить тебя, гад!
Все замолкают. Солдаты продолжают свое занятие, бегают по вагонам, проверяют…
Ветер усиливается. Крепчает мороз. Состав медленно ползет к широким воротам. Он постепенно набирает скорость, берет курс на Горький, Ленинград… Люди обрадуются этому подарку, но, должно быть, они никогда и не узнают, кто, где и с какими муками добывал для них это тепло…
Пропотевшие, замерзшие, согнутые в три погибели, мы стоим на эстакаде под бункером и с тоской и болью провожаем эшелон в дальний путь.
Машинисты высовываются из окошек паровоза, смотрят на нас с участием и болью, украдкой; чтобы не заметили «стражи», кивают головой, машут руками, прощаясь, Мы безумно завидуем этим людям. Спустя несколько суток они возвратятся домой, на большую землю, в свои семьи, к своим друзьям, а нам неизвестно, вернемся ли туда когда-нибудь?
Уставшие, измученные на морозе, отравленные угольной пылью, возвращаемся полуживыми в мерзкие бараки.
От страшных дум раскалывается голова. Я еще не отправил домой ни единой весточки, ни одного письма. Не сообщил, что живой, куда меня забросила судьба. Не получил и от родных ни единого слова. Они не знают моего адреса. На мою неоднократную просьбу, требование разрешить отправить письмо получаю один и тот же ответ: «Еще не положено. Только через полгода… Порядок есть порядок…»
И я в душе проклинаю эти бесчеловечные порядки!
Боже, какое издевательство, какое надругательство над человеческим достоинством! Даже настоящего преступника наказывают один раз, а нас ни за что ни про что наказывают, терзают наши изболевшиеся души каждый день, на каждом шагу!
Только раз в полгода можно послать письмо, и никаких! А еще вопрос, когда пройдет полгода и вы напишете письмо, выйдет ли оно за ворота лагеря, пропустит и отправит ли его «цензор», не выбросит ли его в корзину, не сожгут ли его, и вы напрасно будете надеяться, что ваше письмо попадет к адресату.
Какой цинизм! Какое сатанинское издевательство над вами и вашей семьей!
Но свет, говорят, не без добрых людей. Беда всему научит! Выход надо находить из любого положения.
Рядом трудятся бывалые лагерники, которые пребывают за колючей проволокой уже десятилетия, прошли, как говорится, огонь, воду и медные трубы. Они единственные могут вам помочь…
Оказывается, проблема отправки писем мимо начальнического ока тут давно уже решена. И делается это довольно ловко: комар носа не подточит.
Операция не очень сложная. Напиши письмо и аккуратно спрячь его, чтобы во время «шмона», обыска, когда выводят за зону, у тебя его не обнаружили надзиратели. Вышел в ночную смену на шахту. Метель крутит так, что с трудом устоишь на ногах. Под эстакаду подгоняют эшелон. Он останавливается под погрузку. Автоматчики прошлись по вагонам, проверили, никто ли не спрятался, и бегут греться в машинное отделение. В это время наиболее проворные зеки собирают у работяг письма, незаметно для окружающих заворачивают их в яркую тряпку, связывают пачку проволокой, пишут записку: «Письма из неволи, просим опустить в почтовый ящик!» Пачку подвязывают к стенке вагона, наполняют его до краев углем и на конечной станции при разгрузке вагона рабочие, обнаружив эти письма, прячут от постороннего глаза и опускают в почтовый ящик. Старые лагерники утверждают, что это самый надежный способ. Все письма непременно доходят до адресатов… Вот я и решил свою жизненную проблему. Мое первое письмо ушло на волю.
К счастью, родные получили мою первую весточку из ада.
Много ли надо для счастья человеку, находящемуся за колючей проволокой на краю света в особом режимном спецлагере, в неволе!
Вскоре я дождался ответа из дому. Он принес мне много радости. Казалось, сквозь могильный мрак пробился первый луч солнца. Я был на седьмом небе — добрые люди помогли мне установить связь с семьей, с родными.
«Дорогие мои, — думал я, — если б вы знали, как вы помогли мне в моей беде, и не только мне, а многим узникам! Огромное вам спасибо!»
А как я был благодарен безвестным людям, которые отважились опустить в почтовый ящик наши письма!
Когда в закованной жгучим морозом тундре движется бесконечная колонна арестантов в одинаковых черных фуфайках, бушлатах с номерами на спинах, трудно отличить отдельного человека — все они на один лад, на одно лицо. Но когда эта живая масса возвращается в зону и ее запирают на замок и зеки сбрасывают с себя уродливое одеяние и становятся похожими на людей, видишь перед собой много знакомых!