В особенности им не нравилась «интеллигенция», люди свободных профессий — нужны работяги, а не эти хлюпики…

«Покупатели» потрудились до полуночи, успешно завершили эту процедуру, а утром нас погнали к воротам лагеря и под усиленной охраной отправили на шахты, стройки, в карьеры…

Пришлось одолеть десятикилометровый путь по занесенной снегом тундре на жгучем морозе и пронизывающем северным ветру. Мы брели по снежной целине, отшлифованной ветром, как зеркало.

Много часов длилось наше шествие. С огромным трудом добрались до цели.

Здесь пейзаж резко изменился. На тысячи километров вокруг раскинулась пустыня тундры. Только тут и там возвышались заснеженные шахтные терриконы и торчали шахтные надстройки, копры. Куда ни кинешь оком — всюду колючая проволока, сотни сторожевых вышек, приземистые бараки.

Наша длинная колонна остановилась неподалеку от ворот нового лагеря. И здесь не торопились впустить нас вовнутрь нового «рая». Должно быть, еще не заслужили этой чести. Надо было ждать, пока тюремщики вздумают выйти к нам, пересчитать и принять.

Долго, очень долго стояли, пряча лицо от колючего ветра, подпрыгивая на месте, чтобы кое-как согреться. Не помогли наши протесты, крики, ругань. На это никто не обращал внимания. Даже конвоиры на нас не сердились — они тоже промерзли в дороге, как их собаки…

И вот раскрылись широкие ворота и оттуда вывалилась колонна узников в таких же черных бушлатах и фуфайках с большими номерами на спинах. Их гнали на шахту. Гнали по узкому коридору из проволоки, который протянулся от вахты до самого рудника.

Шли измученные, усталые, молчаливые люди — молодые, старые — шагали, как на плаху, с интересом и жалостью глядели на нас.

Вот оборвалась колонна, а за ней появились арестанты с носилками, на которых лежали человеческие тени, сухие, худющие, обессиленные и несчастные, у которых только глаза чуть блестели. Вид узников, лежавших на носилках, вверг нас в ужас: «Куда этих-то тащут?»

Я осторожно спросил у арестанта, который плелся за носилками. Он злобно ответил:

— Инженеры завода Сталина, москвичи… Они болеть не имеют права… Приказано Лаврентием Павловичем хоть на карачках, но спускать в шахту…

И поспешил догнать колонну.

Я ничего не мог понять, как и мои товарищи, но подробности узнал позже, когда уже стал жителем этого лагеря.

Я узнал здесь потрясающую историю, необычную по своему цинизму и подлости.

…Недавно пригнали сюда большую группу специалистов, инженеров, работавших на заводе Сталина в Москве. «Особое совещание» под председательством верного друга и соратника «отца народов» Лаврентия Берии осудило их к двадцати пяти годам заключения в особый режимный спецлаг. На «деле» этих «врагов народа» была пометка, сделанная рукой обер-палача Лаврентия Павловича: «Использовать исключительно на подземных каторжных работах, не обращать внимания на болезни и проч.».

И когда эти люди заболевали, не могли стоять на ногах их укладывали на носилки и таскали с собой, спускали шахту, и там они лежали всю смену, затем их снова несли в зону…

Палачи старались и точно выполняли приказ своего боса.

Спустя какое-то время я познакомился с некоторыми инженерами-«сталинцами», вместе с которыми работал в шахте, и они поведали мне свою трагическую историю.

Их было девяносто человек. Специалисты, инженеры, конструкторы Московского завода имени Сталина. Это были простые, честнейшие люди, которые отлично знали свое дело и пользовались большим уважением в огромном рабочем коллективе.

Никто из этих людей не занимался общественными делами, заботились о создании новых марок автомобилей, о процветании завода, отлично трудились и были отмечены высокими государственными наградами, премиями. Жили, как говорится, и горя не знали. Спустя три года после Отечественной войны, приехал в Москву известный американский журналист, редактор крупнейшей еврейской прогрессивной газеты Гольдберг. Человек, относившийся с большой симпатией к Советскому Союзу, который печатал в своей газете хорошие статьи и репортажи о нашей стране. Кстати, Гольдберг — зять Шолом-Алейхема.

Общественные деятели Москвы очень тепло приняли гостя, помогали ему собирать материал для его большой книги о России.

Журналист, редактор и писатель побывал в разных городах страны, знакомился с жизнью, людьми. Отсюда он посылал материалы для своей газеты. Он также побывал на заводе им. Сталина, беседовал с директором, который много рассказал о предприятии, о людях, работавших на заводе, в частности о евреях, так как гость писал репортаж для еврейской газеты. Директор, естественно, назвал много имен специалистов и рабочих еврейской национальности, которые честно трудятся. Их было немало. Директор позвонил в отдел кадров завода, попросил составить и принести ему список отличившихся на работе, хоть часть, так как ими интересуется писатель из Штатов.

С этим довольно обширным списком директор познакомил гостя, и он в своем репортаже назвал несколько фамилий из этого списка.

Однако начальник кадров завода был бдительным деятелем, бывший работник парафии Берии. Он ко всему и ко всем относился с подозрением. На каком, мол, основании американский писатель интересуется работниками завода, к тому же евреями по национальности?

И копию списка из девяноста человек — инженеров, специалистов, рабочих, передовых людей производства — послал своим коллегам в КГБ.

Органам недолго надо было разбираться. Коль людьми интересуются американцы, следовательно — «враги народа», «шпионы». «Шпионский центр» раскрыли на заводе. За решетку их!

И в течение одного дня всех специалистов завода, значившихся в безобидной бумаге, в списке, немедля арестовали и с ними сразу расправились. Некоторых расстреляли, а большую часть отправили в особый режимный спецлаг. Каждому дали двадцать пять лет строгого режима. А на формулярах «преступников», где написано было «хранить вечно», была еще пометка, написанная обер-палачом Берия: «Никаких поблажек! Использовать только на тяжелых, подземных работах»…

И вот я с ними встретился в зоне. Увидел, как их, больных, тащат на носилках на шахту, спускают в штрек и они там лежат до конца вахты…

«Никаких поблажек!» — так соизволил написать Лаврентий Павлович…

Тундра… Кругом снега и снега, да буйный ветер бушует по равнине.

Часто поднимается буря, и тогда кажется, что вот-вот снесет все — постройки, терриконы, копры, ветхие избы, бараки, колючую проволоку и эти ненавистные вышки. Сколько их здесь натыкано! Невозможно открыть ни рта, ни глаз. Шагаешь, проваливаясь в снежные сугробы, и не знаешь, куда идешь и куда эта дорога тебя заведет. Часто натягивают канат, и ты хватаешься за него, чтобы буря тебя не отнесла к черту. Дрожишь, зуб на зуб не попадает. Благословенный край. Не Богом создан он, а чертом. Край вечной мерзлоты. Земля здесь вечно скована и больше похожа на гранит. В те страшные тридцатые годы открыли его, пригнали людей, которые построили для себя эти проклятые лагеря, шахты. И люди здесь живут под вечные завывания ветра. И это называется, как говорит профессор, жизнью. Сколько полегло здесь прекрасных людей от болезней, холода и голода. Сколько жизней стоило проложить невдалеке железную дорогу! Под каждой шпалой лежат люди, и какие люди! Вокруг каждой шахты, поселка — кладбища, безымянные могилы. Ни крестов, ни изгородей, ни табличек. Тут и там утыканы колышки с непонятными номерами. Ветры и буреломы давным-давно стерли эти номера, и можно только догадаться, что под ними лежат кости тех, кто первыми пришли сюда и построили эти шахты и бараки, караульные помещения и казармы для конвоиров… Никто не придет сюда, не склонит головы над этими забытыми могилами, не положит цветов, не поплачет…

Мой новый лагерь не очень отличается от того, откуда меня пригнали. Те же приземистые, переполненные до края, грязные, холодные бараки с двухъярусными нарами.

Днем этот чудовищный городок казался вымершим — все трудились под землей на шахтах. Только на сторожевых вышках стояли солдаты с автоматами. Шумно становилось чуть свет, когда надзиратели снимали тяжелые замки на дверях бараков, выпуская узников…