В один из таких мрачных дней мне бросилось в глаза очень знакомое лицо, и я стал припоминать, где я встречал этого человека, и вспомнил!

Это был, оказывается, мой сокамерник по киевской следственной тюрьме, колхозный конюх, политический заключенный «террорист», Лука Кузьмич, получивший двадцать пять лет заключения за намерение ударить веревкой председателя колхоза, который запер на замок в колхозном сарае его корову Машку и не выпускал ее несколько дней за потраву в колхозном жнивье… Это был тот самый многодетный бедняга, который просил меня написать жалобу «отцу народов» за беззаконие пьяного председателя колхоза…

Лука Кузьмич очень обрадовался встрече со мной. Вот теперь мы сможем написать эту жалобу, как-нибудь отправить товарищу Сталину, и он отпустит его, Луку Кузьмича, домой, в село, где ждет не дождется своего кормильца жена и полная хата голодных ребятишек мал мала меньше.

В следственной тюрьме в Киеве, на улице Владимирской, писать жалобы не разрешали, а тут, говорят, можно написать письмо раз в полгода…

Мне ничего не оставалось, как пообещать моему бывшему сокамернику, другу по несчастью, сочинить жалобу на имя вождя. Почему же не написать? Чем черт не шутит, когда Всевышний спит?!

Хоть все зеки знают, что писать, жаловаться — это напрасный труд. Жалобы и письма попадают в руки оперуполномоченного.

Этот зверь «за писанину» сразу отправит жалобщика в карцер, в лучшем случае выбросит письмо в мусорный ящик и «за клевету на органы и Сталина» напишет телегу, чтобы срок прибавили…

Лука Кузьмич стал упрашивать меня, так как сам он не умеет писать. Что-то сердце подсказывает ему, что жалоба ему поможет и он сможет вскоре возвратиться к жинке и малышам.

Я честно выполнил свое обещание, написал подробно историю с коровой и пьяницей-председателем.

Вскоре конюха-«террориста» вызвал оперуполномоченный, зло отчитал его, выругав последними словами, и заявил, что если снова будет жаловаться, то дадут ему «вышку». И пусть, мол, благодарит Лаврентия Павловича, что пожалел его, не расстрелял, а всыпал четвертак… Могло быть хуже.

Возвратился Лука Кузьмич расстроенный, убитый горем. Вся надежда была на эту жалобу — дошла бы она до «рідного батька», тот бы наверняка отпустил конюха домой, а теперь…

Мне жалко было до слез этого «политического арестанта», которому присобачили страшное «обвинение в терроризме». Хоть бы написали в карточку, с обидой говорил конюх, что пострадал из-за коровы… Какой же он политический, когда совсем неграмотный он!

Я вспомнил курьезный случай, когда мы с беднягой сидели в одной камере в Киеве. Зимою это было. Нас было четверо, и Луку Кузьмича поместили пятым.

В нашем обществе было двое молодых, безусых ребят, которые ждали этапа. Они пострадали из-за безвинного анекдота: имели неосторожность в институте рассказать анекдот о каком-то вожде, и кто-то донес. И тут, в камере, любили шутить.

— Дядько Лука, — обратились они к соседу, — вас уже тут фотографировали?

— Нет, — растерянно ответил он.

— Значит, завтра или послезавтра будут фотографировать. Запомните, если будут фотографировать и скажут смотреть прямо в аппарат, это не страшно. Нормально. Но когда скажут, повернитесь, мол, будем снимать в профиль, ни в какую не соглашайтесь. Это значит, что хотят вам дать высшую меру за корову…

— Как это, за такую чепуху? — испуганно уставился он на ребят.

— Тут это делается просто… Сопротивляйтесь… Поняли?

— Ладно… Буду сопротивляться, хай им грець!

Дня через два Луку Кузьмича вызвали «без вещей» и повели в соседнюю камеру, где стоял огромный аппарат и фотографировали арестантов «в анфас и профиль», делали отпечатки пальцев.

Прошло немного времени, и мы услышали страшный крик. Подавал голос наш сосед. Он опрокинул аппарат, бушевал, не давал фотографироваться.

Когда его приволокли обратно в нашу камеру, он со всеми подробностями рассказывал, как он «сопротивлялся», не давал фотографировать себя, отбивался от фотографов, и ребята страшно смеялись.

Но не до смеха было. Нас долго мучили тюремщики, стараясь выяснить, кто так подшутил над стариком…

Я напомнил соседу об этом эпизоде, и он, покачав головой, сказал:

— Помню, конечно, этот случай, но жаль, что я только побил им аппаратуру, надо было им голову разбить, знал бы, что за дело посадили Луку Кузьмича… А так страдаю за корову… Да еще террористом назвали…

Ко всему арестанты привыкают: к бесконечно длинному рабочему дню, каторжной работе, морозам, голоду, холоду, оскорблениям, издевкам надзирателей. Невозможно лишь привыкнуть к невольной собачьей жизни, к голоду, перемерзшей картошке, которую нельзя было в рот взять, к вонючей похлебке, от которой даже свиньи, которых откармливают для начальства, отказываются жрать.

Надзиратели любят поиздеваться над зеками особенно тогда, когда бушует метель и крепчает мороз. Приняв лишнюю дозу спирта, они по нескольку раз пересчитывают нас и все чаще сбиваются со счета…

Проверяют тщательно — не сбежал ли кто из этого живого ада? Но кто отважится в такое время на побег? Надо быть безумцем, чтобы пойти на такой риск.

Правда, недавно у нас нашлись такие, которые отважились на побег. Их было трое, в прошлом фронтовики, разведчики. Они долго готовились к побегу. Потихоньку собирали гражданскую одежду, валенки, свитера, заготовили сухари на дорогу. Все это тщательно прятали в шахте. Выждав удобный момент, когда кружила метель так, что за полшага света Божьего не видно было, они подползли к забору, разрыли снег и выбрались. Шли всю ночь, выбились из сил, но не останавливались. Теперь только бы добраться до какого-то поселка, отогреться, передохнуть и двинуть дальше, добраться до Печоры и затеряться там, как-то скрыть следы.

В лагере спохватились только на второй или третий день. Поднялась страшная суматоха. Начальство подняло всех и вся на ноги. Работавших рядом с беглецами зеков заключили в карцер, мучили, терзали, требовали рассказать, почему злоумышленников не выдали, не рассказали, что те готовятся к побегу. Два дня нас держали в бараках под замком. Угрожали, если не найдут, не обнаружат беглецов, что никому из нас не будет пощады, головой ответим…

Начальство отправило на поиски пеших и конных солдат-автоматчиков со сторожевыми собаками. Приказано было догнать и доставить беглых живыми или мертвыми.

Свыше недели продолжалась операция по поимке трех зеков, отважившихся уйти в тундру.

Между тем насмерть измученные, обессиленные, изголодавшиеся беглецы кое-как добрались до Печоры. Думали, что опасность миновала, пронесло, что избавились от всех страданий, затеряются в окрестных селениях, а потом отправятся на Большую землю. Они все еще держались подальше от поселков, железнодорожных полустанков, станций, ночевали в снегах, в лесах и где попало. Но не выдержали. Зашли в избу на околице городка, попросились переночевать. Здесь их и настигли преследователи. Один из беглецов выбил окно и бросился в лес, но сторожевая собака бросилась вслед, схватила клыками за горло. Он погиб. Остальных двух связали, бросили в сани и повезли в лагерь. Один в дороге скончался.

Тело мертвого беглеца сбросили возле ворот лагеря и водили сюда всех зеков, пусть видят, как кончают беглецы. Пусть трепещут.

Возле ворот, у вахты, прибили дощечку с надписью:

«Так будет с каждым, кто посмеет бежать». А еще через день вывесили у ворот большой плакат с надписью: «За побег из лагеря Филиппов И. М. приговорен к смертной казни. Приговор приведен в исполнение».

Недаром утверждают, что это проклятый Богом край. Здесь редко встретишь птиц, зверей. Летом земля покрывается легким слоем мха, поднимаются карликовые деревца, не то хилые березки, просто кустарники, и диву даешься, откуда на этой промерзлой почве взялась такая растительность!

Сверкают тут и там небольшие озерца. Они появляются тогда, когда тают снега. Лето длится удивительно недолго, редко показывается солнце. Зато зима кажется бесконечной, царит вечная мерзлота. Белые ночи быстро сменяются черной полярной ночью.