Однако и Эглантина не выказывала никаких признаков волнения. Она дышала очень тихо, и ее мерные вздохи тоже каждые четыре секунды ласкали простыню и кровать в такт маяку, ласкавшему полумрак комнаты. Чувствовалось, что она расположилась в этой темноте свободно, всей тяжестью тела. Вздумай сейчас кто-нибудь приподнять Эглантину, точно каминную львицу, полагая, что она легка, как перышко, он бы сильно удивился ее весомости. Фонтранж догадывался, что она не повернулась к нему спиной из деликатности, не желая придавать им обоим вид поссорившейся или равнодушной пары. Затем каждый повернулся на правый бок; в этой позе, которая не дарит снов, они напоминали две статуи, в присутствии кардинала Бембо извлеченные из земных недр и уложенные рядышком; Эглантина спешила за Фонтранжем в его недвижном шествии к забытью. Стены и дверь временами вздрагивали и кряхтели под тараном налетавшего ветра, и самые осторожные движения и вздохи людей тоже казались ответом на атаки разбушевавшейся стихии. Никогда еще такая тихая пара не противостояла такой яростной буре. Эглантине чудилось, будто она не лежит в постели, а пускается в свое первое плаванье. Она скользнула в эту ладью — их постель, которая оказалась ближе всех других во Франции к морю, — без всяких планов, без всяких сожалений. Еще мгновение, и широкая кровать превратится в ложе, где можно спать только поодиночке, — в матросский гамак. Иногда, в ответ на призыв маяка, она открывала глаза, вторя этому световому ритму морского побережья, который оберегает сбившихся с курса моряков, предупреждая о близости рифов; каждые четыре секунды она видела затылок Фонтранжа и ей приходило на ум все, что может напомнить затылок мужчины, этот символ ожидания, терпения, покорности судьбе: спину индуса, на которого вот-вот прыгнет с дерева пантера, спину Орфея, уводящего из ада Эвридику, спину турецкого гида, что никогда не оборачивается к туристу из особой, утонченной вежливости. Фонтранж тоже не оборачивался; он и так знал, что она здесь. Ночь, уложившая Фонтранжа в эту постель, похитила у него тот невидимый шар, который он держал на плечах при свете дня, точно Атлас, подпирающий землю. И теперь, в постели, он походил на конную статую рыцаря, снятого с седла. Эглантина подумала об этом и вспомнила Себу, любимицу Фонтранжа. Ей вновь привиделись те ранние утра, когда она вставала насыпать зерна птицам во дворе и в саду, всякий раз меняя место, чтобы обмануть кошек; привиделся Фонтранж, влюбленно взирающий на Себу; он говорил с нею только издали, не касаясь, не гладя, как с истинно почитаемой возлюбленной. А Себа тщетно подставляла ему голову с бархатными ноздрями, в которые Эглантина потом украдкой целовала ее, возвращаясь домой, и поднимала точеную ногу, всегда правую, в знак безграничного счастья.

— Вы спите? — спросила Эглантина.

Фонтранж с благодарностью принял ее вопрос, ее деликатность. Он понял, зачем Эглантина нарушила молчание: она не хотела, чтобы эта ночь оставила у них двусмысленное воспоминание.

— Нет, — ответил он. — А ты?

— Давайте спать, — промолвила она.

Ветер все так же свирепо сотрясал дом.

— Ну и погода! — заметил Фонтранж.

Ему хотелось добавить, что дождь придется очень кстати для полей, но он подумал, что здесь его замечание неуместно; кто знает, хорош ли дождь для моря.

А с моря доносилось громкое ржание волн.

— Вы помните то арабское слово, которое говорили Себе по вечерам; оно означало «спокойной ночи»?

Фонтранж порылся в памяти, перебрал жалкие остатки своего арабского лексикона, сильно поредевшего со времени смерти Жака, вспомнил слово «здравствуй», фразу «да будет благословен сей восход, подобный праведнику», но не пожелание на сон грядущий. Однако голос Эглантины развеял все темное, что таилось в уголках его сознания. В самом деле, разве нынешнюю ночь можно счесть двусмысленной? Конечно, лучше бы ни с кем не говорить о ней, — она относилась к иным временам, являла собою давно забытое согласие душ и сердец. А, впрочем, на земле было не так уж мало людей, которые без ухмылки встретили бы слова Фонтранжа, вздумай он пооткровенничать: «В тот вечер, когда мы с Эглантиной легли в постель…» или: «Когда в полночь Эглантина спросила, сплю ли я…»

Но тут ему пришлось прервать мысленные разглагольствования: арабское слово было уже на подходе. Преодолевая грохот нордических волн, резкий, свежий запах йода и размышления Фонтранжа о судьбах человечества и Сомюрской школе, тесня единственное знакомое ему европейское иностранное слово «gute Nacht»[48] (в нем он был полностью уверен, поскольку оно исходило по прямой от дамы из Кельна, свойственницы Фонтранжей), арабское слово уверенно прокладывало себе путь в его памяти. Обычно Фонтранж только на следующее утро вспоминал забытые слова, которые тщетно искал накануне, но это слово — пожелание спокойной ночи, — зная, как оно необходимо именно сейчас, до нескорой еще зари, считало своим долгом подоспеть вовремя. Уже скованные подступавшим сном язык и гортань Фонтранжа все-таки начали перебирать наугад арабские слоги и их сочетания, а за ними арабские пословицы, где могло сыскаться нужное слово. Вот оно уже прислало свой авангард: «Встань на заре, чтобы сорвать розу», «Не гримасничай перед слепым». Медленно, но верно оно приближалось. Вот оно столкнуло на обочину стих Саади, миновало поговорку о лошадиной рыси, подобной движениям пловца, и наконец явилось во всей своей красе, столь же яркое под завалами памяти Фонтранжа, как христианские заповеди под турецкой известкой в церкви Святой Софии…

— Ectab, — сказал он.

— Что-что? — сонно переспросила Эглантина.

— Ectab.

Он говорил, не поворачивая головы, словно всадник, скачущий на бешеном коне, со спутником за спиной.

И Эглантина — там, сзади, в седле — погрузилась в сон.

Среди ночи она проснулась и ей показалось, что Фонтранж спит. Он и в самом деле спал. Тот знаменитый сон, от которого Жан Фонтранж в день битвы при Мариньяне пробудился на десять минут раньше своего, также заспавшегося, короля Франциска I-го, победил его. Это был сон почти без сновидений. Предку Жану в Мариньяне снилось, будто у него расстегнулся набедренник, и он никак не может с ним сладить, а Баярд пробует помочь, но безуспешно. Сам же Фонтранж увидел во сне, что у него лопнул шнурок охотничьего ботинка, а егерь отказывается дать ему другой. И это был совершенно возмутительный поступок со стороны человека, который родился и вырос в замке и называл своих детей и щенков так, как считал нужным хозяин. Надеясь, что егерь противится из минутного каприза, а не из вражды к нему, и желая проверить это, Фонтранж просил у него самые разные предметы — ружейный ремень, подтяжки для бриджей, но тот уперся намертво. Таковы были сонные видения Фонтранжа в этот час, и Эглантина, не зная, что именно ему снится, все же почувствовала, что ее сосед чем-то взволнован. Она тихонько откинула простыню. С той неподражаемой гибкостью, которая позволяла ей принять любую позу, совершить любое усилие, любой прыжок свободным, расслабленным телом, не хрустнув ни единым суставом, не напрягая ни один мускул, она приподнялась на постели, каждые четыре секунды показывая в разрезе на боку своей ночной туники то бесполезную сейчас перламутровую белизну, то тени, впервые в ее жизни озаренные светом маяка, и, встав на колени посреди кровати, в том живописном беспорядке одежды, который на цветных гравюрах обнажает одетую Психею еще откровеннее, чем раздетую, посмотрела сквозь решетчатую ограду ночи на Фонтранжа. Ей чудилось, будто маяк каждые четыре секунды посылает изображение Фонтранжа тонущим морякам, гибнущим шхунам. Он лежал на спине, сложив руки и расставив локти, в позе, рекомендуемой тем, кто собирается пройти сквозь плотную толпу, или же тем, кто умер. Это были вполне крепкие локти, всю жизнь позволявшие ему проходить, ничего не замечая, сквозь толпы живых людей, сквозь нагромождения предрассудков и желаний; скоро, очень скоро они помогут ему пройти сквозь скопище теней, лишенных веры, теней, лишенных души. Никогда еще Эглантине не приходилось видеть Фонтранжа настолько близким тому, каким он жил в ее душе; все, чем он занимался в жизни, могло, в глазах судьбы, служить одной лишь этой цели: быть застигнутым среди ночи спящим. Забота, с которой Фонтранж учился дышать носом, принуждая к этому же егерей и горничных и объясняя, на примере Себы, что даже лошадь гибнет, если у нее заложены ноздри, наконец увенчалась успехом: он лежал с закрытым ртом, он не храпел. Опасливость, с которой он всегда отодвигал от себя книги со слишком мелким шрифтом — как, впрочем, и все остальные тоже, — нынче принесла свои плоды: его веки почти не набухли и не воспалились от чтения. Требовательность, с которой он относился к своему туалету, получила наконец оправдание: пробор в волосах, который все члены семьи делали строго посередине, в память об одном из Фонтранжей, разрубленном сверху донизу при Азенкуре, оставался безукоризненно прямым и действительно отнимал всякое желание разрезать любого Фонтранжа на горизонтальные куски. И, конечно, виден был огромный герб, вышитый на кармашке пижамы и похожий на эмблему футбольной или ватерполистской команды, команды французских королей, где Фонтранж, исполняя скромную роль левого крайнего, в последний миг всегда успевал пресечь коварные выходки противника. И доброта Фонтранжа также была вознаграждена: на его лице лежали только те морщины, что оставляет после себя улыбка, и в данный момент они исчезли все до одной, ибо он улыбался: наконец-то егерь, горько раскаявшись в своей скупости, отдал ему все вплоть до куртки с обвисшими от тяжелой дичи задними карманами. Вот так выглядел сейчас Фонтранж, каждые четыре секунды вызываемый из небытия маяком, и Эглантина смотрела взглядом Психеи на это существо без крыльев, без румяных щек, без пупка, обвитого лавровым листьями, — ибо он был обречен.