Но вот прошло время, и подобно тому, как после переодевания или перед отъездом складывают ширму, Америка свернулась, закрылась, Эглантина исчезла, и Моиз вернулся к прежней жизни.

Он вновь начал усердно посещать бассейн в клубе и скоро убедился в том, что беззлобные, а подчас и довольно едкие насмешки, которыми его там раньше привечали, возобновились в прежнем объеме. Это его скорее радовало. Завеса почтительности, которой все эти голые люди отгораживались от него, пока длилась его связь с Эглантиной, наконец упала, позволив французским аристократам снова упражняться в своих водяных шуточках, например, плавая вокруг него кролем или саженками, гасить его сигару и обливать с головой. Моиз был почти благодарен этим резвым пловцам, которые, при всех их светски-хамоватых выходках, проявляли тонкое понимание его сердечных невзгод. Впрочем, они не были исключением. Уже и низшие классы пронюхали об освобождении Моиза. Педикюрщик вновь завел свои нескончаемые сплетни о женщинах. Массажист с удвоенной энергией атаковал его копчик и брюшной пресс. Еще бы: им наконец-то досталась прежняя плоть, прежние кости Моиза, а не та временная оболочка, которой он столько месяцев запугивал весь Париж. Разумеется, возврат к прошлому проходил не безболезненно. Моиз снова вспомнил о своей печени и мозолях, снова ощутил все тяготы слишком человеческого тела, от которого избавился было на какое-то время. Ему стало труднее ходить, он быстро утомлялся. Внезапное подозрение заставило его взвеситься и вздрогнуть: он еще не достиг прошлогоднего веса, но уже был голым тяжелее, чем в одежде — три недели назад. Прибавка в весе оказалась существеннее тяжести фрака или смокинга. Вдобавок он констатировал, что у него снова округляется живот. Итак, она вернулась к нему — та бесплодная беременность, от которой он страдал двадцать лет кряду. В десять часов утра, подходя к банку, он увидел себя в профиль в зеркале магазина, и сердце у него дрогнуло: кажется, он опять становился безобразным.

Моиз никогда не держал зеркала в кабинете и теперь пожалел об этом. Со скрытым нетерпением он уладил неотложные дела, принял посетителей. Утренняя почта не принесла ничего утешительного. Багдад предлагал ему изменить английским финансовым корпорациям: значит, в Багдаде уже прошел слух о его вернувшемся безобразии. Стенографистка, чувствуя нервозность патрона, с удвоенным рвением вперилась в свой блокнот. Моизу не терпелось остаться одному; так человек, страдающий от болей, только и думает, как бы уединиться с медицинским справочником и раскрыть его на главе «Печень» или «Мочевой пузырь». А пока он мог созерцать только свои руки, запястья; зрелище было, и в самом деле, не из приятных. Это отсутствие своего отражения в кабинете вдруг показалось Моизу заговором молчания стен и мебели. Ему пришло в голову посмотреться в зеркало комнаты заседаний Административного совета, где сейчас никого не было; это зеркало, преподнесенное Обществом Сен-Гобен, которым он управлял, считалось одним из самых больших и самых чистых во Франции. В нем мог бы отразиться во весь рост даже четырехметровый Моиз, эдакий Голиаф. Моиз колебался: для того, чтобы пройти в этот зал через комнаты юридического отдела, требовалось либо общее собрание директоров, либо какая-нибудь уж совсем неожиданная катастрофа; в последний раз такое случилось, когда затонула «Гюийенна», застрахованная его банком. От той «прогулки» у него осталось столь же острое воспоминание, как если бы он лично пережил кораблекрушение. Тогда погибли триста пассажиров. На своем сегодняшнем пути он видел те же головы, торчащие над конторками, словно над водой, — лоб бухгалтера, затылок машинистки. Моиз ускорил шаг, в глубине души стыдясь эгоистической цели своего паломничества. Служащие недоумевали: на какое-такое мрачное совещание спешит патрон этим притворно-неторопливым шагом, и что на сей раз сулят новости, доходящие до него на четверть часа раньше, чем до простых смертных, — стихийное бедствие, войну? Где им было догадаться, что Моиз торопится на встречу со своим бывшим отражением, бывшим обликом, поджидающим его в зеркале — подарке Общества Сен-Гобен?! Он хотел срочно забрать его назад — это отражение; оно было нужно ему на всю оставшуюся жизнь, на год, на вечер, на ближайший час. Повскакав с мест, служащие почтительно расступались перед хозяином или, наоборот, становились в две тесные шеренги, как для проезда скорой помощи или пожарных, а нефтяные и золотые досье покорно ждали его ухода, чтобы ими занялись вновь. Моизу сообщили о визите трех старшин адвокатской гильдии. Можно подумать, они нарочно выбрали сегодняшний день, чтобы встать между безобразием и красотою Моиза, как собираются, в день вынесения приговора, между преступлением и невиновностью. Моиз приказал передать, чтобы они подождали. Дверь зала была заперта на ключ. Моиз яростно дергал ручку, спеша освободить томящегося в плену двойника. Он позвал секретаршу, мадемуазель Онорину, которую звали Оно в отделе чеков и Рири в отделе закупок; в ее обязанности входило и отпирание этой цитадели. Она тотчас прибежала, но как истинно добросовестная тюремщица вошла в зал вместе с патроном.

Этой помехи Моиз не предвидел. Ему, разумеется, невозможно было изучать себя перед зеркалом в присутствии красотки Оно, и теперь он стоял и подыскивал удобное объяснение своему приходу, как вдруг заметил в глубине пустого зала, на полках возле окна, «Большую энциклопедию». Обрадованный этим нежданным алиби, он подошел к стеллажам, миновав восемь квадратных метров зеркала и уловив в нем боковым взглядом приземистую тень, — такую может увидеть в сумерках меж кустов охотник на медведей, просидевший целый день в засаде.

— Какой том желает господин барон?

Моиз все еще размышлял о своем безобразии; он назвал букву «Б». Как нарочно, этот том оказался самым толстым. С трудом приподняв Берлиоза, Бисмарка, Бразилию и Бурбонов своими белыми округлыми ручками, на которых даже это тяжкое усилие не выявило наличия мускулов и вен, Оно возложила громоздкую «Б» на конторку, принесла чистую бумагу и карандаш, и Моизу, не хотевшему обижать свою помощницу, пришлось сесть и для вида черкнуть что-то на листке. Секретарша не ушла, она только скромно отступила в сторонку, когда Моиз раскрыл том. Она знала, что подобный словарь, эту самую беспристрастную книгу в мире, листают не те, кто интересуется орфографией, а те, кого снедает какое-нибудь неодолимое желание или опасная болезнь, ибо в ней заключены и жизнь, и смерть, и правда. А еще она знала, что людям нравится приобщаться таким образом к великим чувствам, пусть хотя бы через их обозначение на бумаге; она и сама изучала по словарям подобные чувства, открывая то слово «любовник», то слово «Клеопатра» (у которой, как ей рассказали, был нос!)[44], а в один особенно беспокойный день — слово «Мессалина». Если не считать двоих сотрудников, — замдиректора, который вечно забывал, как пишется город Бон (Алжир) — с одним или с двумя «н», и каждый раз приказывал тащить ему в кабинет для проверки этот грузный том, и юного Пира из отдела текущих счетов, что пользовался самым последним томом для засушивания растений, собранных на воскресных ботанических прогулках, к энциклопедии в основном обращались напуганные служащие, желавшие проверить диагноз внезапной хвори — своей или домашних, — чье название, нарицательное или удостоенное имени собственного, поразило их, как гром с ясного неба. Онорина считала себя чуть ли не жрицей-хранительницей всех этих секретных сведений. Именно у нее начальники отделов после ожесточенных споров узнавали происхождение слов «комар» или «Гольфстрим». Она давно научилась угадывать по лицу входящего, за какой справкой он к ней явился, и, заслышав сухой кашель, сама протягивала том на букву «К»…

В конце концов, она привязалась к «своей» Энциклопедии, как священник к Библии, и даже наведалась в Национальную библиотеку, чтобы сравнить ее с «Ларуссом» и «Литтре», открывая эти словари на самых ходовых словах — «Женщина», «Банк», «Связь», — и всякий раз убеждаясь, что «ее» энциклопедия превосходит другие по емкости комментариев, либеральному духу и целомудренности объяснений. Например, описание собаки по «Литтре» выглядело, по ее мнению, просто непристойно. Она не знала, что «ее» энциклопедия составлена сыновьями нищих ученых, химиками, умевшими синтезировать все, кроме золота, военными, оставшимися не у дел, словом, авторами, угнетенными и морально и материально, и ей чудилось, будто каждая страничка этих книг дышит богатством и вековой мудростью; это убеждение с каждым днем все больше укрепляло в ней гордость Сивиллы… Вот и сейчас она была польщена тем, что сам глава банка, властелин Парижа, вынужден был обратиться к ее помощи и теперь прямо при ней взвешивает смысл нужного слова. Она специально отошла подальше: хватит уж с нее того случая, когда она увидела бледное застывшее лицо адвоката-консультанта и, заглянув через его плечо, поняла, что он читает главу о раке; вот почему она и отступала сейчас назад с профессиональным тактом медсестры. Она отходила, пятясь, но даже спиной чувствовала притяжение чего-то большого, соблазнительного, звавшегося зеркалом, и наконец с удовольствием ощутила мраморный холод подзеркальника.