Впервые она вошла в эту комнату, которую знала до мельчайших подробностей, с робким любопытством. Ее звали Эглантина; она приходилась молочной сестрой дочерям Фонтранжа, Белле и Беллите; несколько дней назад окончилось ее пребывание в пансионе Шарлье. Успокоенная притворным сном Фонтранжа, она поставила на стол поднос с завтраком и, медля раздвинуть оконные занавеси, принялась неторопливо бродить по комнате. Фонтранж услышал, как она перебирает безделушки на комоде, те из них, что более всего походили на капканы для портретов. По их звяканью на мраморной доске он угадывал, дотронулась она до серебряной или до золотой рамки, до портрета Беллиты или Жака. Интересно, который из них могла она поднести к губам и поцеловать? Потом неслышно, как будто не шагнув, а перелетев по воздуху от комода к консоли, Эглантина взяла с нее подзорную трубу герцога Ангулемского и приставила ее к глазам, словно мрак, царящий в спальне, позволял ей свободный обзор. Затем, подойдя к стулу, поправила висевшие на спинке пиджак, жилет и смахнула с ним пылинки ласковым движением жены, что провожает уходящего мужа. Она с явным удовольствием длила эту репетицию семейной жизни: застегнула пуговицу на воротничке, поправила запонку, крючок для часовой цепочки. Эдакая фея галстуков и пластронов! Все звуки, какие юность способна вызволить из немотствующего покоя этой комнаты, все они достигли слуха Фонтранжа, явившись ему в хрупкой веренице родительных падежей: позвякивание арабского кинжала, который вкладывают обратно в ножны, невнятный лепет бусинок на абажуре, хрустальный голосок пробки графина с апельсиновой водой. Любовь к игре, ветру, лакомствам бродила по спальне в самой неоспоримой, но и самой изменчивой из форм. Фонтранж вслушивался в голоса давно знакомых вещей вокруг этого нового существа. Он вспоминал друга своего деда, слепого принца Загха-хана, который приказывал танцевать перед ним обнаженным девушкам, увешанным золотыми цепочками и прочими украшениями из своей сокровищницы; он любил слышать звон фамильных драгоценностей. Так он на свой манер мысленно видел и поминал предков. Но тут вдруг стало тихо, и Фонтранж догадался: молодая девушка глядится в зеркало. Она настолько увлеклась этим занятием, что задышала чуть глубже, даже слегка прерывисто. Зачарованная собственным отражением еще сильнее, чем недавно фотографиями, она позабыла обо всем на свете. Молчание этой юной красавицы перед зеркалом было сродни молчанию философа, постигающего самого себя, святого, погруженного в благочестивые размышления. Фонтранж явственно ощущал его поистине божественную сущность. Впрочем, вряд ли Эглантина способна была долго сохранять неподвижность, даже глядясь в зеркало. Наверняка она забавлялась той единственной игрой, какую возможно вести бесшумно, игрою лица; она вращала зрачками, куда более верткими, чем запонки на рубашке, она пыталась пошевелить ушами, изобразить «роковой» взгляд. Густой аромат остывающего шоколада обволакивал Фонтранжа, словно запах смолы, словно запах пряных духов. Все еще не отходя от зеркала, Эглантина безуспешно старалась преобразить свое лицо в чье-то чужое, размышляла о том, какая тайная связь соединяет, несмотря на зеркальное стекло, ее самое и это отражение; попятилась, видно, решив измерить длину этой невидимой нити, задела вазу, успела подхватить ее на лету. Фонтранж вздрогнул. Это была севрская ваза, подарок Наполеона Бонапарта семье Шамонтенов, и преподнесенная Фонтранжу Наполеоном Шамонтеном. Все эти вещи, хотя и презентованные весьма незначительными посредниками, но приобщенные к мировой истории, удостоились прикосновения руки и взглядов Эглантины, один только Фонтранж оказался обойденным, тем не менее, он чувствовал, что его присутствие как раз и сообщало смысл их привлекательности, а, следовательно, и этим невинным забавам. Уже не впервые Эглантина, приезжая на каникулы, входила в эту комнату, выбирая те часы, когда она могла свободно трогать и разглядывать безделушки. Однако нынешним утром, поскольку Фонтранж находился в спальне, она проникла в ее сумрак, еще не потесненный светом зари, чтобы наощупь оценить тяжесть каждой из этих исторических вещиц, прижать к ладони печать Филиппа-Августа, погладить щеку помазком Людовика XVI. На большее она не осмелилась бы даже в присутствии спящего юноши. Фонтранж был тронут, почти угнетен этим; он кашлянул. И тут Эглантина пустилась в бегство: рванулась к окну, распахнула занавески и исчезла за дверью.

Стояло лето. Уже начинался сбор урожая. Жнецы толковали о гадюках, особенно расплодившихся в этом году. Один из них, местный крестьянин, обхвативший сноп, чтобы взвалить его на повозку, был ужален змеей прямо в сердце и час спустя умер. Теперь больше никто не прижимал к себе снопы. В нынешнем году объятия с пшеничными снопами, со сжатым хлебом отменялись, но от этого в кухнях не перестали меньше хлопотать над праздничной стряпней, и Фонтранж, согласно заведенному обычаю, перед Днем урожая обошел их все подряд. Фермерши и служанки суетились и бегали взад-вперед, одна Эглантина оставалась безучастной среди всеобщего ликования. Фонтранж обычно встречал этих женщин поодиночке в коридорах, во дворах; теперь же, казалось ему, они сошлись в замке, как бывало при осаде, резне, побоище. И, хотя чувство долга, а, может быть, и раболепие все еще объединяли поколение, вскормленное легендами, и поколение, вскормленное кинематографом, он не осмелился обратиться к каждой из этих женщин, чтобы ему не пришлось заговорить перед ними с Эглантиной. Там, где резали лук, все плакали в три ручья, и это давало повод для хохота и шуток. Народ потешался, заставляя лить слезы самых суровых из фермерш. Две здоровенные девахи потащили было к столу Эглантину, та отбивалась. Фонтранж велел им отпустить ее. А потом весь день ходил гордый собой, словно спас девушку не от луковых слез, а от страшного несчастья.

И снова именно Эглантина принесла ему завтрак на следующий день. Фонтранжу даже показалось, будто на сей раз и замок щелкнул тише, и туфли Эглантины сменились тапочками, и что она твердо решила повторить весь свой вчерашний балет. Фонтранж приоткрыл один глаз: нет, это были не тапочки, Эглантина пришла босиком, призрак во плоти и в добром здравии избрал для себя подобающий наряд. И снова тот же тихий звон золота, а за ним серебра. И тот же неслышный полет из одного угла в другой. Но нынче призрак решил ублажить другой свой орган чувств, не зрение; сегодня он испробовал распылители ароматов по крайней мере, одного из них, гелиотропа, направляя пульверизатор не на себя, иначе весь пропитался бы неопровержимым доказательством своих проделок, но на самого Фонтранжа, который впервые ощутил любимый запах так явственно, словно тот и впрямь исходил от настоящего, гигантского гелиотропа. И на следующее утро Эглантина опять пожаловала в спальню; словом, привычка закрепилась. Впрочем, и сам Фонтранж не упускал ни малейшей возможности привлечь девушку. Он заботливо расставлял на комоде все новые и новые безделушки. Все фамильные табакерки и миниатюры по очереди прошли парадом перед утренней посетительницей. Он раскрывал книги на самых прелестных гравюрах, пергаменты на самых ярких буквицах. Он пустил слух по замку, будто чистит и приводит в порядок свои коллекции, и под этим предлогом разложил вокруг алькова красивейшие австралийские и азиатские стрелы и великолепные зазубренные дротики, коих был великим знатоком. Он стал носить перстни и прочие драгоценности, носить целый день с тем, чтобы к ночи рассыпать их на столике, точно приманку для неугомонного призрака.

Однажды он подложил туда свой самый крупный бриллиант. На следующее утро визит призрака прошел еще более таинственно, чем предыдущие; тишина становилась либо относительной, либо абсолютной, в зависимости от того, держала ли Эглантина кольцо в ямке ладони или надевала на палец. Фонтранж, крайне довольный своей выдумкой, прислушивался к воздушным — словно увесистая драгоценность окрылила ее, — шажкам феи. Он устроил так, чтобы повидать Эглантину днем; она держалась эдакой примерной скромницей. Ничто в ней не выдавало утреннюю шалунью, которая на несколько минут завладевала чем-то — или кем-то? — сулившим счастье. Фонтранж, тоже по-своему неисправимый, старательно оттачивал свою роль беспробудно спящего, одну за другой извлекал из шкафов пижамы, купленные в виду путешествий — впрочем, тут же и отменяемых, — по Индии и Японии. Его лакей недоумевал: отчего это хозяин взял моду бриться по вечерам, как раз перед тем, как улечься в постель; почему древнему алькову предназначаются все те ухищрения кокетства, что скорее приличествуют ложу актера или молодого новобрачного? Фонтранж проверял на прочность матрас, точно рессоры автомобиля; распорядился заново перетянуть пружины, сшить чехлы. Наконец-то в этой спальне вновь завязалась борьба шелка и шерсти, тонкого полотна и грубого холста, завершенная для предков еще во времена Марии Медичи. Да и со стороны Эглантины игра уже явно утратила прежнюю невинность. Шоколад не всегда бывал готов к назначенному часу, зато Эглантина являлась минута в минуту. День обратился теперь для Фонтранжа в долгую, нудную бессонницу. Все те слова, что годятся для обозначения людского отхода ко сну, Фонтранж мог бы использовать для своего вставания. Ему чудилось, будто он запеленут в одеяла не ночью, а днем, и именно по пробуждении освобождается от тяжелых надоевших одежд. И если до сей поры его встречали по утрам только людской гомон, собачий лай да лошадиное ржанье, то теперь он стал желанным гостем грез. Целые дни проводил он у своих витрин сперва в поисках вещей, которые могли понравиться Эглантине, а затем и таких, какие можно было бы подарить ей. И сколько же драгоценностей, нежности и тканей собиралось к вечеру для этой юной прелестницы, которой никогда не было суждено получить их! Но, по крайней мере, она к ним прикасалась, она их примеряла к себе. Тот утренний час, когда хорошенькие горничные любят нарочно помедлить возле постели молодого хозяина, Эглантина с восторгом отдавала роскоши, мечтам и парче пятнадцатого века. Это приключение могло бы продолжаться целое лето. Фонтранж, в глубине своего алькова, больше не чувствовал себя пристыженным, как вначале, тем, что подглядывает, расставляет силки. Просто он теперь пребывал в легком полусне, который длился ровно до того мгновения, как Эглантина выходила за дверь. Более того, он с удивлением обнаружил, что иногда действительно спит в ее присутствии. Он тщательно избегал всего, что могло бы встревожить Эглантину; отказался от искушения выставить ей напоказ ларчик времен Консулата с цветком на крышке и надписью: Шиповник утренний Цветок[1]. Подобный выпад мог насторожить ее. Сомнамбулы просыпаются, когда чей-то голос, пусть даже из XVIII-го столетия, произносит их имя. Но вот однажды он услышал вскрик и, поднявшись, обнаружил следы крови на скатерти, на шкатулках. Эглантина тронула его бритвы и, конечно, порезалась. Кровь виднелась и на шнуре занавесей, которые она все же сочла своим долгом раздвинуть, и на шпингалете, точно какой-то убийца, свершив преступление, бежал через окно. Вот уж поистине: невозможно жить безнаказанно, приобщаясь к чужой роскоши; Эглантина-призрак поранила Эглантину-красавицу, и та умерла. На другой день поднос с завтраком поставили на стол чужие руки, и этот чужой в спальне не задержался. И во все последующие дни творилось то же самое. Бедняга Фонтранж, свежевыбритый с ночи, в роскошной пижаме, которую не постыдился бы надеть и в Хайдарабаде, тщетно бросался к окну, подстерегая бегство Эглантины. А Эглантина и не подозревала, что этот спящий, в этой постели, был почти полностью одет и ему не хватало разве только пиджака да туфель. Однажды утром, завидев девушку, он поспешил следом и застал ее в часовне, тайком наблюдая в приотворенную дверь. Она ставила свежие цветы в вазы, которые доселе удостаивались лишь искусственных роз; протирала витражи, впускала в помещение ароматы и свет живой природы, но время от времени, бросив работу, подходила к каменному алькову, чтобы склониться к простертому на мраморной плите изваянию Бернара де Фонтранжа. Итак, она заменила живого Фонтранжа его каменным подобием. Она ласково щипала его за нос… Вероятно, превратись сейчас Фонтранж в каменную статую, она с тою же нежностью потеребила бы за нос и его… А потом, в один прекрасный день, Эглантина исчезла совсем. Беллита узнала, что она закончила учение в пансионе, и вызвала ее в Париж. Вместо нее утром в спальню заявилась коренастая деваха лет шестнадцати, пышущая здоровьем и телесными излишествами. Фонтранж приоткрыл один глаз и в ужасе зажмурился: перед ним стоял призрак угасающей старости…