Наконец он высвободился из ее объятий. Она внимательно следила за тем, как он утверждается на ногах, готовая подхватить его в любую минуту с той материнской, наверняка еще не знакомой ей озабоченностью, с какой молодая мать наблюдает за первыми шажками своего ребенка. С тех пор Моиз часто с умилением вспоминал этот миг, размышляя над неожиданным капризом жизни, подарившей ему, старому человеку, такую прелестную юную мать. А незнакомка, даже не подозревая о том, что подобному везению могли бы позавидовать толпы ее алчных сестер, мечтавших спасти тонущего Карнеги или остановить взбесившуюся лошадь Рокфеллера, тем временем отряхивала костюм Моиза — не от пыли, ибо он не успел коснуться земли, но от своей пудры и еще, вероятно, от запаха духов. Моиз по-прежнему был настолько поглощен мысленным созерцанием шедшей впереди женщины, что не нашел слов для стоявшей рядом.

— Вам бы принять сердечное лекарство, — сказала она. — Может, проводить вас до дома?

Особняк Моиза стоял как раз справа от них, слева же находился самый модный в Париже дансинг. Внезапное желание уединиться с новой знакомой, деликатность, боязливая надежда на будущее побудили Моиза выбрать дансинг.

— Войдемте сюда, — предложил он.

Незнакомка заколебалась.

— Ну, не бойтесь же! Посмотрите на меня!

Она улыбнулась, и они вошли в кафе. Впоследствии Моиз частенько спрашивал себя, что же, собственно, крылось в его высказывании и в улыбке молодой женщины. Что он разумел под словами «посмотрите на меня» и почему они убедили юную незнакомку? Неужто он хотел сказать: «Я безобразен!», или: «Я стар!», или: «Я не способен вас обидеть!», или: «У меня больная селезенка!?» Нет, судя по поведению его спутницы, вдруг зардевшейся и явно польщенной, она нашла в этой фразе куда более благородный смысл, чем вышепомянутые, и вступила в зал, держась так же невозмутимо и так же трепетно, как если бы сопровождала молодого, здорового и красивого мужчину.

Свободных мест почти не было. Им пришлось усесться напротив чего-то вроде софита — включенного, поскольку уже темнело, — и в его ярком луче они смогли во всех подробностях разглядеть друг друга. Этот свет внезапно обнажил обоих, показав то, что доселе скрывали вечерний полумрак на улице и разделявшее их расстояние. Никогда еще два человека не сближались, так ясно видя один другого и так ничтожно мало зная каждый о своем визави. Впрочем, это был один из тех странных вечеров, когда лица, руки, тела вдруг обретают редкостную индивидуальность, и кажется, будто на долю души остались только стандартные, готовые детали. Моиз наслаждался этим сияющим противостоянием; с таким же удовольствием в других условиях он выслушал бы самую откровенную исповедь. Питая жгучее любопытство ко всем мужчинам, с которыми он имел дело (для этого он позволял себе роскошь иметь службу информации), Моиз, напротив, обожал ту непостижимую двусмысленную загадочность, которую излучают все, даже самые внятные, женщины, особенно в новой для них атмосфере. Более того, он всегда отдавал предпочтение второй, призрачной ипостаси женщин в ущерб их внешней стороне. Он знал, что этот двойник, взятый отдельно от оригинала, выигрывает в достоинстве и в интересе; он знал, что самая отъявленная эгоистка приберегает, вопреки видимости, сердце, способное сострадать, истинную молодость для того, кому неизвестен ее реальный возраст; что самая черствая, самая лицемерная из них может искренне плакать и хранить верность, если только вам неизвестно ее настоящее имя. Моиз не всегда мог похвастаться удачным выбором, но он давал своим подругам возможность проявить эти их истинные, скрытые качества, и хотя они, случалось, обманывали и надували его по мелочам, все-таки, по большому счету, порядочность и верность торжествовали. Правда, в отличие от сегодняшней знакомой, все они прекрасно знали, что имеют дело с «самим» Моизом. Им были ведомы и его происхождение и огромные размеры его богатства: он входил в тридцатку тех европейцев, чьи нравы и расположение духа, щедрость и старинная мебель занесены в негласный светский альманах. Ни одна из этих дам не позволила ему подменить самого себя тем сентиментальным, безупречным двойником, какого он искал в них; они знать ничего не желали, кроме банальной связи с ним, кроме его подозрительности и роскошных подарков. И сегодня впервые случилось так, что молодая женщина, сидевшая рядом с Моизом, не имела никаких сведений о Моизе, не проявляла никакого желания завлечь его в свои сети. Эта очаровательная незнакомка, явно сейчас не занятая, но, возможно, рабыня пустых нерадостных трудов, отличалась удивительным отсутствием любопытства, невозмутимостью и вежливой отрешенностью женщин, которые всецело посвятили себя либо богоугодным делам, дав обет помогать неимущим, либо иному благородному призванию, например, науке. Во всяком случае, ее безыскусная ровная веселость была сродни святости или спокойной надежде. Позже Моиз подумал — и угадал верно! — что она просто-напросто дала обет любить жизнь. Впрочем, ее нельзя было назвать апатичной или равнодушной, — напротив, казалось, будто она впервые видит негров в оркестре или вообще негров, слушает модную танцевальную музыку или просто музыку; ее живо интересовало все — вплоть до электрического освещения, все — но только не сам Моиз с его аурой, которую она учтиво игнорировала. Она словно не увидела и не услышала директора дансинга, Ноэна, кинувшегося к Моизу с возгласом: «Господин барон!», молодого Бобержа, танцевавшего с самой элегантной из посетительниц, — этот поспешил расшаркаться и подсесть к их столику вместе со своей внезапно заюлившей партнершей, но стоило Моизу допить вино, как оба они почтительно встали и исчезли, словно и впрямь хотели помочь ему принять сердечное лекарство, а теперь торопились покинуть это заведение, как покидают аптеку; незнакомка даже не удостоила вниманием пухлый, набитый фунтами стерлингов бумажник Моиза, который тот специально оставил раскрытым на столе, желая привлечь ее взгляд, как завлекают в ловушку вора-карманника. Она говорила мало и односложно, хотя молчание ее вряд ли объяснялось робостью. Все ее взгляды, улыбки, жесты скорее указывали на то, что их с Моизом отношения больше не нуждаются в пустых банальностях, какими полна долгая совместная жизнь, и что отныне слову отводится скромная роль выразителя насущной необходимости или долгих размышлений. «Пожар!», «Я люблю вас!» — вот две единственные фразы, которые прозвучали бы естественно в этих устах. И тот факт, что они сейчас безмолвствовали, жестоко и неопровержимо говорил об отсутствии в мире тайфунов и землетрясений, об отсутствии любви. Однако явное равнодушие незнакомки к богатству и известности Моиза так поразило его новизной ощущений, что он готов был назвать это непривычное чувство каким угодно приятным именем — быть может, дружбой? Или, более того, рождением привычки?

И он не ошибся: незнакомка согласилась придти завтра; с тех пор они встречались каждый день. Она появлялась в назначенный час, никогда не споря по поводу времени, никогда не торопясь с приходом и уходом, никогда не производя впечатления бездельницы, ленивицы. Она была первой знакомой Моиза, полностью свободной от тех расписанных по минутам обязанностей, в которые другие женщины, едва проснувшись, погружаются с головой; вот почему она и в его сердце жила как бы вне времени. Она была первой женщиной, которая покидала его не для того, чтобы поспешить к каким-нибудь неотложным занятиям, а просто оттого, что в кафе начинали накрывать столы к ужину. И уж она-то наверняка осталась бы с ним до самого конца спектакля, концерта, путешествия, — к примеру, одного из тех кругосветных путешествий, которые он вечно завершал в одиночестве, ибо его дамы то задыхались от жары, едва отплыв из Марселя, то маялись морской болезнью близ Мальты. Но ни одна из них не выглядела настолько неуловимой, как эта. Глядя на нее, казалось, что портнихи могут одеть ее, лишь застав врасплох, на ходу. И так же, как эти руки, эта шея не только не знали драгоценностей, но даже не носили их следов, так и в ней самой ничто, — ни речь, ни поведение — не носило следа рабства, зависимости. И ни малейшего следа происхождения, кроме разве особой заботы, с какой создатели этой женщины наделили ее невозмутимой веселостью, сияющей ровным солнечным светом в глазах, незнакомых со слезами. Моиз, ожидая новую знакомую в баре, совершенно не был готов к тем чувствам, которые испытывали его ливанские предки, шестидесятилетние, как сам он, старцы, поджидавшие у источника безымянную деву, ежевечерне приходящую с Востока; но он явно с той же грустью, что и они, отпускал ее после свидания в сторону Елисейских Полей, в эту современную пустыню. Она исчезала в неведомом квартале, где, наверное, отдыхала от Моиза в тишине, в одиночестве. Казалось, ни одно из ее слов не было почерпнуто из прошлого или классического современного синтаксиса. Правда, она любила употреблять единственное число вместо множественного, и эта милая особенность внушала Моизу стыд за его речь, за его голос, за все его цифры. Иногда он корил себя за собственную сентиментальность. «Не будь меня, — думал он, — на моем месте оказался бы любой другой». Но при этом сам чувствовал, что данная мысль, во-первых, не блистает оригинальностью, а, во-вторых, не точна, более того, несправедлива. Ведь желающих завязать знакомство вилось вокруг нее предостаточно. Ее приглашали танцевать самые красивые, самые элегантные молодые кавалеры. Она соглашалась, вставала, на несколько минут покидала пределы досягаемости Моиза, удаляясь от него по параболе и тем усугубляя муки предстоявшего расставания, затем вновь садилась за столик, так и не ответив своему партнеру — Моиз угадывал это по ее губам — ничего кроме строго чередуемых «да» и «нет». Но ни разу, ни разу не задала она ему никакого вопроса, не выразила взглядом желания узнать жизнь, имя, чувства Моиза. Ее вполне устраивало — нет, даже явно привлекало — то, что сам Моиз сильнее всего ненавидел в себе, его внешность, его возраст.