Так, в полном и безупречном согласии, текли недели. За два часа до прихода Моиза Ноэн приказывал отодвинуть столик знатного клиента от других на несколько сантиметров, которые в подобных собраниях знаменуют собой уединение. Тонкая скатерть сияла снежной белизной. Ноэн, до войны служивший на яхте австрийского императора, теперь возродил в своем дансинге ту же атмосферу царственного благородства и безупречного морского порядка; вот почему он сажал за соседние столики только избранных гостей, а корыстным посетительницам ставил в пример эту молодую женщину, не носившую драгоценностей. И вот однажды, когда Ноэн в очередной раз подошел, чтобы благоговейно взглянуть на пару обнаженных, ничем не украшенных рук — символ юности и для него самого, ибо он судил о возрасте женщин по количеству надетых бриллиантов, и сверкающие камни на их прекрасных телах отталкивали его так же, как ревматические узлы отталкивают рентгеновский луч, — он вдруг узрел на одном из пальчиков, только что девственно свободных, жемчужину. Он мог поклясться, что пять минут назад ее там не было. Она возникла, пока он, отвернувшись, раскупоривал бутылку «Клико». Ноэн бросил разочарованный, полный упрека взгляд на Эглантину и Моиза, которые сидели с притворно равнодушным видом людей, за миг до того обменявшихся поцелуем. Когда он принес им шампанское, он еще величал Эглантину «мадемуазель»; теперь же, наполняя ее бокал, заклеймил ее обращением «мадам». Эглантина краснела, точно застигнутая на месте преступления. Порозовела даже ее виновная рука. Впрочем, Ноэн осмелился изменить свой взгляд, свое отношение только к одной этой руке. Он удвоил почтительность ко всему, что осталось нетронутым в образе Эглантины, зато едва соизволил извиниться, уронив каплю на злосчастную руку, которой теперь предстояло вести независимое существование, да и то крайне невежливо попросил прощения не у ее хозяйки, а у господина барона. Это уж выходило за всякие рамки. Моиз-то как раз с удовольствием констатировал, что жемчужина вовсе не сделала руки Эглантины разными, — напротив, она сыграла роль противовеса, восполнив собою то, что другая рука теряла в своей неопределимой наготе. Вместо того, чтобы создать между ними несхожесть, эта жемчужина торжественно установила их полное равенство. Моиз, разумеется, знал, что женщину можно украсить хоть сотней жемчужин, ни на йоту не изменив притом ее цены; так цифра останется прежней, поставь перед нею хоть сотню нулей. Но ему все-таки приятно было видеть, как органично эта драгоценность слилась с Эглантиной. Все неудобство, причиняемое ей подаренным кольцом, выражалось только в ее глазах, тогда как большинство женщин, не в силах физически свыкнуться с подобным сюрпризом, ухитряются задеть жемчужиной и за графин, и за медные перила, и за дверцу автомобиля. С его предыдущей подругой вечно творились подобные неприятности. Но сегодня… какая божественная тишина! Рука Эглантины неизменно лежала таким образом, что казалось, будто жемчужина удерживается на ней сама по себе, без всякого кольца, и каждый из ее жестов был чудом равновесия. Так держат на пальце божью коровку. Стоило Эглантине поднять палец, и она мигом улетучилась бы. Моиз хвалил себя за то, что выбрал самую обыкновенную, ничем не примечательную жемчужину. Обычно он предпочитал редкие, оригинальные украшения, забавляясь тем, что отыскивал некое сходство между подарком и получавшей его женщиной. Так, в случае со своей предыдущей пассией, ярой националисткой, он приложил немало усилий, чтобы преподносить ей, отчасти с намерением исцелить от этого порока, драгоценные камни, добываемые исключительно во Франции. Ему доставляло удовольствие встречать и узнавать, на балах и скачках, эти легкие, сверкающие в электрическом или солнечном свете, оставленные им метки на давно уже безразличных телах. Как раз вчера он не без радости обнаружил в одном декольте, ставшим для него странно чужим, пару самых крупных альпийских рубинов, а между ними знаменитый алмаз, найденный в Кармо, как говорили, кузеном Жореса. Однако теперь неизведанный доселе страх — боязнь увидеть на Эглантине, по истечении этих счастливых недель, их сияющее напоминание, — заставил его выбрать безупречную, но вполне обыкновенную жемчужину. «Восток не наградил ее никаким особым оттенком», — заметил продавец. — «Совсем, как меня!» с улыбкой откликнулся Моиз и добавил из вежливости: «Или как вас». С самого полудня он носил маленький футлярчик в кармане, доставая и открывая его в каждую свободную минуту, как прежде щелкал зажигалкой и закуривал сигарету. Едва Эглантина уселась, он взял ее левую руку (заранее вычислив, которая из них правая) и мягко, но решительно опрокинул ладонью вверх; так опрокидывают телку, чтобы поставить клеймо. Эглантина попробовала было отказаться, но увидела взволнованное лицо Моиза; оно умоляло, оно говорило: подарок от незнакомца — вовсе и не подарок! В тот вечер он был молчалив, старался выглядеть как можно более чужим. И вот Эглантина собралась уходить, стыдливо натянула перчатку перед тем, как пересечь зал. Моиз взглянул на крошечный бугорок под замшей и взволнованно проводил глазами удалявшуюся Эглантину, почти беременную от него — беременную его жемчужиной.

Наконец-то сбылось! Моиз нашел себе игру. С того дня он повел Эглантину по самой быстрой и самой надежной из дорог в страну драгоценных камней, куда менее осведомленным и менее богатым друзьям приходится добираться долгие-долгие годы. Раз в неделю, а иногда и два дня кряду он приносил какое-нибудь новое украшение. Частая перемена настроений, свойственная его племени, понуждала его, в зависимости от дня недели, выбирать тот или иной камень, как французы выбирают то или иное вино; и только первая жемчужина привлекла его сама по себе, своим безымянным, безразличным мерцанием. Короче говоря, Моиз, по выражению продавца-афганца от «Картье», становился классиком, и никогда еще он не переживал стольких мгновений сверкающего счастья, несравнимого со всеми подаренными им каратами. Эглантина не знала, что и думать; теряясь в догадках, слегка испуганная, она сидела перед Моизом скованно, почти недвижно, словно циркачка, чей партнер издали мечет кинжалы, вонзая их в щит вокруг ее головы. Она боялась каждого нового футляра, как ключа, грозящего открыть ее самое. Но Моиз по-прежнему не задавал никаких вопросов. Однажды вечером к их столику подошел факир-хиромант; Эглантина уже протянула руку, но Моиз отогнал его, он не желал знать даже будущего этой девушки. Тот настаивал, привлеченный блеском украшений и теперь сам заинтригованный незнакомкой; ему хотелось определить, скоро ли она умрет и в какой пещере Али-Бабы черпает свои сокровища. Ноэн приказал вывести его вон. И лишь поздно вечером, обнаружив на ночном столике «Историю драгоценных камней» Розенталя и прочтя ее, Моиз понял, какой длинный путь он уже одолел, если верить этой книжке. Судя по дарам минувшей недели и толкованиям арабского мудреца, он находился на стадии «пылкой и жгучей страсти», за которой сразу же следовала другая — «одолевающая все препятствия, но губительная». Из всей этой восточной премудрости Моиз вывел для своей парижской жизни одну, главную истину: ему предстояло любить.

Эглантина, со своей стороны, сидя под пронизывающим взглядом Моиза, говорила и двигалась едва ли не так же скупо, как некогда перед спящим Фонтранжем. И так же, как ей не хотелось вырывать того, первого, из счастливого сна, она не осмеливалась вырвать Моиза из его счастливого бодрствования. Она боялась признаться даже самой себе, что этот неиссякаемый поток изумрудов и рубинов внушает ей благодатное чувство, почти сравнимое с той сладкой признательностью, какую она испытала в больнице, очнувшись рядом с Фонтранжем, который отдавал ей свою кровь. От Моиза же Эглантина получала кровь Востока, таившуюся в камнях. Она смутно чувствовала, что его баронство прямо противоположно баронству Фонтранжа, так же, как и его благородство, и его мудрость, и его преданность, но ей не удалось бы ощутить чувство вины, если бы однажды вечером она не получила из рук Беллиты следующее письмо: