Вот таким был кризис, навсегда отлучивший Эглантину от Моиза… Сначала он не ощутил его всерьез. Просто чувствовал неудовольствие, когда ему в ресторане подавали кукурузу, легкую идиосинкразию к грейпфрутам, раздражение при виде американского мыла; одним словом, его мучила типичная для всех мужчин гадливость — результат несчастной любви. Ему было противно есть и пить из такой же посуды, как в Америке, пользоваться американскими кремами. Он исключил из своих манер все, чему научился у американцев: не снимал больше ни шляпу в лифте, ни перчатки для рукопожатия. Потом, в одно прекрасное утро, когда некий американец, шутки ради, взял на улице Руайяль фиакр и велел свезти себя в Биарриц, его враждебность достигла апогея. Моиз был слишком справедлив, чтобы выражать свою ненависть глупыми попреками на уровне лавочников или газет, возмущенных курсом латиноамериканского песо, невыгодным для США. Ему был безразличен тот факт, что этот народ, со всеми его деньгами, численностью населения и благополучной судьбой, может нарушить устоявшееся равновесие между другими народами мира и умалить таким образом их миссию; что он будет считаться победоносным, не понюхав пороху, и богатым — не хлебнув нищеты; что он заработал на буйволах и саваннах тот патент, который другие избранные народы добывали потом и кровью, на руинах империй; нет, Моиз не унижался до подобной мелочности. Его волновали чисто пророческие мысли, в частности, внутреннее убеждение (которое никогда не возникало в отношении, например, Боснии или Португалии), что в Соединенных Штатах никогда не родится ни один Мессия. Его томила та жажда обличения, которое древние пророки изливали на бесплодных женщин и бесплодные земли. Сон не шел к нему. По ночам он примеривал к этому народу, от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса, древние сцены неправедных деяний. В этом мысленном театре участвовали все великие актеры: например, как-то ночью он представил себе смерть Сократа в Чикаго и даже сам испугался разбушевавшейся фантазии; чего только он ни напридумывал для этого назидательного урока, полученного человечеством еще до рождения Христова и перенесенного, силой его воображения, на берега озера Мичиган: негры запрашивали на десять центов дороже за чистку обуви со зрителей, приехавших посмотреть отравление; десять ковбоев гарцевали перед «фордом», в котором преподаватель химии Мичиганского университета вез цикуту, любезно предоставленную ректором; 22-й резервный полк дефилировал по улицам города, выстроив свои роты так, что они образовали слова «SOCRATES DIES» — Сократ умирает. В этот печальный день, разумеется, шел снег. Световые афиши извещали обо всех фазах операции: right toe dead, left leg taken, right knee jut of life[35], пронзая снежную завесу своими раскаленными лучами. Ложно-греческий стиль общественных зданий, включая и тюрьму, еще больше усиливал впечатление общего лицемерия. Валики фонографов — те самые валики, за неимением коих люди прежде покупали Ксенофона и Платона, — к великому разочарованию слушателей, звучали неразборчиво, ибо Сократ говорил слишком тихо, да к тому же гнусавил. Ну, а что касается костюма Сократа в продольную бело-зеленую полоску… о, Боже! Heart attack. Professor Robinson said: Socratesʼ last minute has come[36]… Едва Моиз погружался в дрему, как свисток локомотива с Восточного вокзала заставлял его испуганно вскакивать: это все пароходные сирены Нью-Йоркских причалов дружным ревом возвещали кончину Сократа… Следующая ночь оказалась совсем тяжкой: Моизу привиделось Распятие Христа. Он безжалостно и самозабвенно перебирал все жуткие подробности этой казни на Нью-Йоркский манер: младенческую простоту судилища, доказательство материальности Иисуса с помощью рентгена, который выявил обызвествленные каверны в его легких, незадачливость Рыцарей Колумба и упрямство членов Ротари-клуба, тщательный выбор самых ценных американских древесных пород для креста, золотые гвозди, предоставленные штатом Виргиния. Таможня, разумеется, чинила препятствия ввозу итальянского вина. Информационное агентство за сто тысяч долларов купило права на прямую трансляцию с креста. Полисмен, охранявший Голгофу, строго регулировал доступ посетителей и следил за соблюдением правостороннего движения с холма и обратно. Бора[37] излагал Сенату свое мнение — конечно, отрицательное, — о Христе. Сердобольные актрисы посылали Распятому искусственные терновые венцы с гуттаперчевыми шипами. Всю ночь напролет Моиз упивался отвращением к каждому из этих мерзких эпизодов, отмеченных два тысячелетия назад величавой красотой; заменял каменистый Крестный путь специальной брусчаткой, на которой не поскользнешься даже в грозу, что делало ненужными остановки для отдыха, оливковые деревья — банановыми пальмами, Святую Веронику — модным фотографом-художником Ханфштенгелем. Аббревиатура INRI[38] служила рекламой для «Интернешнл Ньюс Рипорт» штата Иллинойс. Газеты опубликовали фотографию Мэри Пикфорд и ее слова: «If my brother had suffered such a pain, I would die for shame»[39]. Линчевали негра, который сказал при виде идущего на Голгофу Христа: «I am sorry for him»[40]. Среди арестантов проводился конкурс на роли доброго и злого разбойников; победителям гарантировалась отсрочка в исполнении приговора по их делу. Бора в который раз безуспешно требовал проведения распятия на берегу Ниагарского водопада. Иисусу делали обезболивающие уколы (как будто мало он страдал!) в руки, ноги и бок. Дэмпси[41] дал интервью на тему «Гибель богов». Святой Петр, Святая Магдалина и Иуда — все до одного были чистокровными американцами. Эти видения так неотступно терзали Моиза, что он теперь находил в древней казни, свершившейся в Иерусалиме, совершенство, граничащее с высшим умиротворением. Поистине, народ иудейский, если приглядеться к процедуре ТОЙ казни, обладал прирожденным вкусом в устройстве публичных представлений, тонким пониманием величия подобных сцен; он проявил максимум божественной низости и, притом, минимум низости человеческой; он разыграл этот спектакль с тою серьезностью, с тем же подъемом и глубоким проникновением в образ, какими славятся немецкие актеры, посвятившие себя Мистериям[42]. Ни одно преступление в мире не свершалось на такой высоте, с таким жертвенным порывом и смирением перед судьбой; вот почему отсвет невиновности лежал на всех его участниках еще многие века, и праведники последующих времен давали своим детям имена тех, кто в сей знаменательный день обратил свою верность Учителю в предательство и трусость.

Это наваждение длилось несколько дней. Моиза не избавили от него, как можно было бы надеяться, даже поступавшие из Америки новости об аннуляции военного долга, о торнадо, разоривших сомнительные фирмы и очистивших землю вокруг солидных, повсюду от Мэна до Флориды. Напротив, — его воображение, утомленное библейскими сценами, внезапно обратилось к великим, но уже чисто американским неправедным делам. Ему чудился то Рузвельт, штурмующий Кубу, то Вильсон, отрешенный от власти. И вся Америка становилась декорацией для этих двух спектаклей, чья стопроцентная достоверность и необходимость сообщали всей нации ореол святости, какою могла бы, например, похвастаться Англия, сжигающая Жанну д’Арк. Но из этого безграничного непонимания или этой безграничной жестокости рождалась новая форма злополучия или, другими словами, величия нации. Все американские реки — бесполезные, неподвижные, когда дело касалось Христа, — все озера, неуместные рядом с Самсоном и Далилой, все шествия франкмасонов под фиолетовыми зонтиками, нелепые перед Сократом, вновь обретали смысл, движение, жизнь и красоту, как только капитаны пароходиков, от Питтсбурга до Нового Орлеана, выплюнув свою первую за утро жвачку, пускали в аллигатора первую из пуль, предназначенных испанцам. На лицо Бора, отнюдь не одухотворенное близостью Иисуса, в соседстве с Вильсоном нежданно ложился отсвет вечности. Головы тридцати сенаторов, склонившихся над внезапно парализованным Вильсоном, замолкшие репродукторы, единственный из телеграфистов, продолжавший печатать и передавать в эфир сигналы SOS с тонущих кораблей, — все это снова обретало человеческое лицо. Вокруг этого события витали фамилии, которые последующая эпоха превратит в имена и прозвища. Страсти[43] Президента Республики уже благо для такого нового народа. Свершение злого деяния губит племя, но зато служит человечеству; вот и здесь оно дарило этим, вчера еще столь невыразительным, лицам яркую индивидуальность и живой, одухотворенный взгляд.