Одевшись понаряднее, Вера отправилась к Сажевским, радуясь, что опять увидит Женькины ласковые глазищи. Она шла по Набережной улице, любуясь голубовато-красным блеском Песчанки, солнце купало в ней свои закатные лучи, когда впереди из отворенных окон небольшого домика раздался тягучий вопль. Кричал мужчина. Кричал каким-то предсмертным страшным голосом. Это было нелепо и жутко в такой до отказа полный радостью день. Вера, не раздумывая, рванула дверь, вбежала в домик. В тесной комнате у окна стояла кровать, на ней лежал худенький мальчик лет десяти, глаза его неподвижно уставились в потолок, личико странно окостеневшее, строгое. В ногах постели, комкая простыню, которой был укрыт ребенок, склонился мужчина. Он целовал острые колени мальчика, тряс его и хрипло, точно лаял, плакал. На мужчине была милицейская форма.
— Иван Лукич! — узнала Вера Федоренко и в страхе, поняв, что мальчик — его единственный сын, его Володька, попятилась, едва выговаривая: — Да что же это такое?!
Федоренко поднял большую голову, с опухшего красного лица глянуло на Веру само горе.
— Война, вот это что, — выдохнул Федоренко.
Вера подошла к постели, провела рукой по мягким волосам мальчика, закрыла ему глаза, сняла со своих плеч шелковую косынку и подвязала острый и уже холодный подбородок. Федоренко молча, с благодарностью следил за Верой, потом взял ее за руку и усадил возле себя на стул.
— На мине в поле подорвался. — Он не отпускал ее руку, будто боясь, что, не дослушав, Вера уйдет. — Цветов пошел нарвать для такого дня, отца порадовать. Нет больше Володечки. — И опять заплакал, но уже тихо, с обильными слезами. У порога переминались два милиционера, товарищи Федоренко, вскоре вошел Марк Франкин и растерянно заморгал на плачущего Федоренко. Вера вышла, нужно было что-то делать, организовывать. Гроб, поминки, могилу вырыть, а она не представляла, с чего начать. В кухне уже хлопотали соседки Ивана Лукича, переговаривались, решая что-то, его товарищи. Среди суетящихся во дворе женщин Вера увидела Анюту Глушкову.
— Ты зачем здесь? Петр Иваныч тебя ждет, весь город обыскал, а ты вон где, иди-ка, тут без тебя справятся.
— А ты?
— Я следом, потихоньку. С парнишкой вот только прощусь, нет сил смотреть, как отец убивается! Вот война кончилась, а сколько еще из-за нее людей погибнет, мальчишечек вот таких!
Вера бежала домой по сумеречным улицам Песчанска и хотела только одного: все забыть, ни о чем не думать. В темной комнате Петя обхватил ее и, крепко прижимая к себе, стал торопливо и жадно целовать глаза, губы, шею.
— Наконец-то!
— Петя, хороший, милый, — шептала Вера, чувствуя, как все страшное уходит, отступает от нее, оставляя только радость, только тепло его рук и губ.
— Уж сегодня я от тебя не уйду, — словно отвечая ее мыслям, бормотал Петя…
Счастье захлестнуло Веру. Она с трудом дожидалась вечера. Скорее, скорее быть с Петей видеть его милое лицо, слышать звонкий голос, ощущать на себе его влюбленный взгляд. Он был таким ласковым, добрым, так ясно и хорошо все казалось рядом с ним, что Вера забылась. Она чувствовала себя совершенно счастливой и откровенно говорила:
— Петенька, ты как солнце, согрел и обласкал, мне так хорошо!
— Кому лучше, это еще вопрос, — посмеивался он.
Вечерами они бродили вдоль берега Песчанки или уходили через мост в лес. Петя всегда находил что-то необычное: яркую бабочку, огромный цветок или причудливо изогнутый ствол березы. Он знал много стихов, пел своим звонким голосом песни, почему-то пионерские: «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Умел развести костер, испечь в золе картошку. А однажды сказал:
— Вот дадут отпуск, повезу тебя к свекрови.
— К кому?
— К моей маме. Она тебя заставит печь хлеб, доить корову и кормить поросенка!
— Боюсь! — дурачилась Вера. — Коровы боюсь.
— Так и быть, заступлюсь за тебя, трусишка. А корова у нас: «Дряхлая, выпали зубы, свиток годов на рогах».
— Ты знаешь Есенина?
— «Дорогая, сядем рядом, поглядим в глаза друг другу». Или вот: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!»
— Еще! — требует Вера, и он читает:
— «Ах, и сам я в чаще звонкой увидал вчера в тумане: рыжий месяц жеребенком запрягался в наши сани»…
И вот все оборвалось. Точно пятнадцатого июня пришел приказ о переводе Веры в областную прокуратуру. Веру словно ледяной водой окатило. Сдать дела было недолго, управилась в один день. Лучинниковы хотели устроить проводы, но Вера отказалась, надо было уехать без шума, постараться, чтобы ничего не узнал Петя. В последний вечер она ушла с ним в лес. Они долго плутали по сосняку, потом вышли к реке и сели отдохнуть. Петя положил голову ей на колени:
— В воскресенье пойдем расписываться.
— Зачем тебе это?
— Для порядка. Или ты не хочешь иметь сына?
Сын ему понадобился, ничего-то он не знает.
Он приподнялся и обнял ее за шею, заглядывая в глаза.
— Смешной ты мой, сколько же тебе нужно детей?
— Трех.
— Какой жадный!
— Да вот. Так договорились на воскресенье?
Вера поцеловала его, чтобы не отвечать. Всю эту ночь она не спала, прислушиваясь к дыханию Пети, с болью ощущая, как уходят последние счастливые минуты. Но разве это счастье, когда сердце сжимается от горечи близкой разлуки? И все же так хорошо знать, что Петя еще рядом, что, проснувшись, он будет сразу искать ее глазами, улыбнется и скажет что-нибудь неуклюже-ласковое…
Утром Вера подписала акт сдачи дел и, отдав свои ключи от прокуратуры Шуре, пошла в ветеринарную лечебницу. Петя был в профилактории, большом сарае без крыши, — от всех помещений лечебницы остались только названия. Петя сосредоточенно возился с ногой большой рыжей лошади. Потом он стал бинтовать ногу одной рукой, другой держа тяжелое бурое копыто. Лошадь терпеливо стояла на трех ногах, кося лиловым глазом на Петю и вздрагивая всей кожей. Но вот Петя осторожно поставил забинтованную ногу лошади и, разогнувшись, увидел Веру.
— Что случилось?
— Разве у меня такой пожарный вид? Пришла сказать, что сейчас уезжаю.
— Надолго?
— Н-не знаю.
— Ты уж обратно поскорее, ладно? А почему такая?
— Какая? — постаралась улыбнуться Вера.
— Пасмурная. Устала? Не ездий, моя хорошая, а?
— Невозможно. Ты ночуй у себя.
— И когда я буду женатым?
— Мне пора.
— Ну хоть поцелуй, — шепнул он, оглядываясь, но, кроме рыжей лошади, никого не было. Вера выбежала, еще долго чувствуя жар его губ и всеми силами сопротивляясь охватывающей ее тоске. Распрощавшись со всеми в прокуратуре, Вера пошла к Смирновой.
— Не нравится мне эта поспешность, — сказала она, усаживая Веру возле себя. — А как же Петя? Переедет к вам?
— С ним все кончено…
— Верочка!
— …И я прошу вас передать ему это. Я не вправе писать ему, а сказать сама не в силах.
— Но только вчера он приглашал меня на свадьбу! Что же случилось?
— Я не могу быть его женой.
— Почему?
— Потому, что люблю его. Большего не могу сказать.
— Верочка, я не вмешиваюсь, но, может быть, вам нужно решить это вместе с Петей? Он очень хороший человек.
— Если бы он был плохим, я не поступила бы так.
— А вы не преувеличиваете?
— Кажется, нет.
— Я скажу ему, но уверена, он не отступится от вас.
— Прощайте, милая Елена Михайловна, спасибо вам за все. И не приходите на вокзал, мне и так тяжко.
Смирнова пожала Вере руку, потом поцеловала. Погасшая папироска дрожала в ее пальцах, и на неспрятанных за дымом глазах навернулись слезы. Вера порывисто обняла ее хрупкие плечи, прижав лицо к пушистым темным волосам с густыми стежками седины.
Лучинников, Шарапов и Шурочка пришли на вокзал. За ними шли Франкин и осунувшийся, постаревший Федоренко.
— Заступайтесь там за нас, провинциалов, — шутил неугомонный Лучинников, пытливо поглядывая на Веру: больно невесела от повышения. А Зина совала сверток со своей стряпней: