…Клены стоят во дворе, а ребят нет. Кто уехал, кто учится, кто работает… А Игорь из артиллерийской спецшколы прямиком в военное училище, утверждая:

— В мире такая заваруха… лучше ее встретить подготовленным, надо знать, как воевать.

— Ты войну пророчишь?

— Посмотри на Запад. Дележкой поделить не могут, грабежом решают свои проблемы. Гитлер уже топает по Европе.

— К нам не посмеет и шагу сделать.

— Такой удержится у хозяев только тем, что смеет.

Год назад Гитлер топтал Европу, а теперь вот и нашу землю. Замки, договора… все для честных, а грабителю что стоит сбить замок, нарушить договор? И вот — война. Но должна же она кончиться? Безусловно. И скоро. И они встретятся, все ребята их двора, как бывало, под кленами. И раньше всех явится Игорь. Придет, сядет в мамино низенькое креслице и станет ждать ее, Алю. Или нет. Зайдет, не застанет ее, оставит записку. Аля вернется после смены и прямо в первый номер… а Игорь спит. Отсыпается за всю войну. Она сядет и будет смотреть в его лицо, лицо человека, добывшего мир…

Аля вздохнула и медленно вышла от Патриарших на Малую Бронную. По улице торопились женщины в цветных платьях и легких шляпках, мужчины без пиджаков, туда-сюда, сюда-туда. Всем некогда, завалены делами и проблемами, которые всучила им проклятая воина.

Одна Аля плелась мимо библиотеки, мимо магазинчика с идущими вниз буквами ТЖ, значения которых она так и не знала. А дальше «Коммунар», их ближайшая бакалея. Вот и занавешенные три окна первого номера ее дома, выходящие на улицу. В этой комнате никого сейчас нет. И калитка, и ворота их двора настежь, а ютящаяся впритык к ним палатка «дядь Васи» заколочена, никто теперь не привозит в их двор бочки с пивом, ящики с воблой и конфетами, мешки сахара и крупы. Дядя Вася был первым хозяином палатки. И хотя давно уже торговал не он, а здоровенная тетка Маша, но прилипло название и все шли к «дядь Васе». Краснолицая от естественно-погодного обогрева палатки продавщица не обращала внимания, ее хоть горшком назови, только в печь не станови.

Увидев забинтованную руку Али, мама ахнула:

— Это что ж такое?

— А, уже все прошло, заноза.

Но мама — это мама. Размотала повязку. Бинт, разумеется, уже присох к ранке. Приложила лист столетника, прохладная надрезанная мякоть его уняла жжение и дергание. Завязав руку, мама уложила дочку в постель и дала «Правду». Газета была еще за двадцать пятое июня и сообщала об организации Советского Информбюро. И о бомбежках фашистами Киева, Минска, Риги… Все это пережито уже. Вот только стихи прочитала впервые. Незатейливые, но в них правда. И вот еще рефрен:

Почему? Знает военное дело смелый? Умеет за себя постоять? Если так, то Игорь останется невредим. А остальные ребята? Ну, их подучат, натаскают, и сами сметливые, они же с Малой Бронной!

Отложила газету и… увидела себя в невозвратном прошлом. Вот так же лежала с газетой, укрывшись пледом. В окно просунулась русо-курчавая голова Игоря:

— Умнеем?

— Ты только послушай! Оказывается, Малая Бронная когда-то была на Козьем болоте. Вот, читай.

— Вот откуда и Козихинский переулок.

— Это же семнадцатый век, при царе Алексее Михайловиче, при строптивом попе Аввакуме!

— В заметке про это ни слова, — насмешливо заметил он, подняв русые брови.

— Ага, прочитал уже! По царям и протопопам у нас мама специалистка, копается в исторических романах…

Не вернуть того солнечного дня и разговора о Козьем болоте, все осталось там, в довоенном времени. А ведь будем говорить: это было после войны. Обязательно будет и после… только бы скорее.

Тогда лежала и почитывала — до, теперь еще не после. На фронте пули и штыки, а она в полной безопасности баюкает крохотный надрез. Эх… И приказала себе: спи. Через час проснулась и подумала: нечего валяться, каждый сделанный ею стакан к снаряду нужен фронту, чтобы было чем ответить фашистам, оборонить такую лентяйку и неженку, как она. И пока мама готовила на кухне ужин, тихонько собралась и удрала. В трамвае потрогала свою завязанную ладошку. И не очень-то больно. К ночной смене она приехала вовремя.

2

Сорвались от станков буквально все. Мухин, похожий на подростка пятидесятилетний мастер, надвинув поглубже кепочку, ругаясь, бегал между станками, выключал: побросали все как было. Аля, глянув на мастера, выключила свой громоздкий полуавтомат и тоже заспешила, еще не зная, в чем дело, переполняясь неясной тревогой: зря люди не побросают работу в такое время…

Сразу за воротами цеха — толпа. Люди замерли, подняв головы к раструбу репродуктора на столбе.

— Что? — спросила Аля у односменницы, тонкой, бледненькой Сони. Та приложила палец к губам…

— Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!

Сталин… Позже Аля увидела его в кинохронике. Он стоял осунувшийся, хмурый. А сейчас был только голос, негромкий, выговаривающий слова внятно, коротко, с акцентом.

— …Самоотверженно шли на нашу Отечественную освободительную войну.

Сталин продолжал, а у Али озноб по спине. Точнее не скажешь — освободительная. Не такая, как в Европе, где правительства сдавались из собственной корысти. А тут Отечество спасать надо, и никто, кроме нас самих, этого не сделает. Так просто и так… страшно.

— Госкомитет обороны призывает весь народ сплотиться вокруг партии Ленина-Сталина, вокруг своего правительства. Все наши силы на разгром врага! Вперед, за нашу победу!

Голос умолк, а люди все стояли. Потом медленно стали расходиться, сосредоточенно-молчаливые. Сразу к станкам.

Закончив смену и быстренько ополоснувшись в душе, Аля заторопилась к трамваю-челночку. Рядом шла тетя Даша, вздрагивая широкими плечами от сдерживаемых всхлипов:

— Я вся ровно занемевшая ходила, а тут душа сдвинулась. Сталин-то помощи ждет от народа. От кого же еще? Да и то, навалимся! Силища-то какая…

К остановке челночка подошли наладчики, поджарый беловолосый Дима и миловидный кудряш Валька.

— Ну, дорогуши расхорошие, плачем? И помогает? А я вот ни-ни, воды в организме не хватает, худющий, одни мослы, — поглядывал Дима озабоченно на лица женщин.

— Как не пустить слезу, сестрами назвали, — усмехнулся Валька и толкнул Диму локтем: — И ты размяк? В военкомат намылился?

— Я туда двадцать раз мылился, уже весь в пене.

— Много насчитал, всего-то третье июля сегодня. Иль по два раза в день бегал?

— По сколько смог. Уж ты-то не побежишь.

— Моя кудрявая головушка нужнее на заводе, спец я, — ухмылялся Валька. — И опять же чего у судьбы пулю выпрашивать? Дурака из себя не строю. Эй, Мухин, подкатись к нам, скажи веское слово про речь вождя.

— Чего болтать, делать надо… в трубу тех фашистов, — буркнул Мухин, поглядывая в сторону все не идущего трамвайчика.

— А все же, для ясности? — не отлипал Валька.

— Тебе, болтушку, неясно? Сбегай в НКВД, там распронаяснят… в трубу тебя.

— И пошутить нельзя. Я ж твоим мнением интересуюсь, а не НКВД… — С полного лица Вальки медленно сползла улыбка.

А тетя Даша уже всхлипывала о своем:

— Тайка бы уцелела, слезинка моя горькая… Надо ж было к Черному морю укатить, сестра у меня там на земле живет, колхозный виноград ростит, на него и польстилась моя дочушка, а ей семнадцать, вот как Алевтинке. Молодая, лишь бы загудеть на новое место.

— Вернется твоя слеза, найдется, теть Даш, — погладил ее по плечу Дима.

— Желанным ты жене подарком будешь. Только бы хорошая попалась.

— Выберу самую наилучшую, даю торжественное обещание, — и между его тонких губ мелькнула в улыбке белейшая полоска зубов.

— Такой неулыба, да расцвел? Не иначе уже наметил свою судьбу, — с интересом поглядела в его худое лицо тетя Даша.

— Обязательно. Пора, мне уже двадцать пять. На фронт уйду — невеста ждать будет, а так воевать скучно, без никого-то.