— Отравишься, самолаборатория! — крикнул отлаживающий соседний станок худой, беловолосый парень.
Ей стало неловко, стыдно — и за незнание, и за любопытство. «Молоко» оказалось пресным, без запаха, вроде мутной воды.
— Это эмульсия. Посчитай, сколько делают оборотов сверло и резец.
— Много… — нахмурилась Аля.
— Правильно. И от этой крутежки они сильно нагреваются. Вот их и охлаждают эмульсией.
Надо же придумать: молоко льют на железо! Дурында. Но не говорить же этому беловолосому, что завод она увидела вблизи только теперь, на Малой Бронной их нет.
Осторожно сняв жестким проволочным крюком стружку с резца и сверла, бросила ее в ящик и глянула в проход. Рабочие выключили станки. Ага. Перерыв. Подождав, когда кончится пруток и последний стаканчик упадет со звоном в ящик на своих собратьев, Аля выключила станок и, взяв сверточек с выступа фундамента, пошла к полуавтомату Сони. Вместе уселись на кирпичную бровку перед цехом, поели, угощая друг друга. Аля положила голову на узенькое плечо Сони. Из цеха выбежала стайка токарят, парнишек лет по четырнадцати, они расселись напротив, на такой же побеленной бровке.
— Сонь, ты нас не разлюбила? — крикнул один из токарят.
— Надо проверить. У меня с вами любовь, как у Деда Мороза с Весной. Чуть солнышко пригреет, наша любовь тает.
— А сейчас июль… — вздохнул другой мальчишка. — Безнадежно. Эх, поспать бы… минуточек шестьсот.
— Вот я тебе сейчас посплю… — И Соня привстала.
А мальчишки и рады, повскакивали, хохочут.
Они перешучивались с Соней, будто Али здесь не было. Взглянув на свои часы, Соня поднялась. Ребят словно ветром вдуло в цех.
— А почему они со мной не разговаривают? Боятся, что ли, меня? — не без обиды спросила Аля подружку.
— Стесняются. Ты симпатичная.
— Это на тебя они не должны глаз поднимать, блондинка с карими очами.
— Мы с ними вместе по Таганке гоняли, я им своя. И я постарше тебя, уже девятнадцать, вроде пионервожатой для мальцов этих. — И застенчиво улыбнулась.
В проходе шириной с Малую Бронную контролер ОТК, она же табельщица, статная Катюша лениво отпихивала рыжего коротышку, начальника смены Иванова. Соню схватил, к изумлению Али, Мухин, и его лицо залучилось морщинами — улыбался. Соня острыми локотками оттолкнула цыплячью грудь мастера и пошла к своему станку. Мухин надвинул кепочку на глаза:
— Эх, в трубу меня…
Аля и не заметила, как на нее налетел Дима. Она не сопротивлялась, только изумленно смотрела в его худое, разгоряченное лицо. И Дима разнял руки, отвел светлые глаза.
Работая, Аля не могла освободиться от неприятного чувства подавленности. Все в цехе принимали эту игру «в обжимки», как окрестила ее тетя Даша, а вот она, Аля, не может…
— Обидел? — спросил, подходя к ней, Дима и протянул пирожок, да с таким обезоруживающе-виноватым видом, что невозможно отказать ему.
— Спасибо.
— Мир? — просиял Дима. — Учти, пекла твоя свекровь. Я это серьезно, — и скрылся за станком.
Оттаскивая ящик набравшихся гильз к проходу, чтобы легче было его забрать грузчикам, Аля наконец-то поняла: Дима сделал ей предложение. Первое в ее жизни. Не считая шутливого сна Игоря под старый Новый год, в котором он видел свою будущую жену:
— Смотрю, а она такая знакомая, вроде бы ты…
Аля сочла это признание за подначку. Но то было год назад. А теперь вот Дима — с пирожком от свекрови. Неужели ни один парень не умеет сказать: я тебя люблю, будь моей женой? Или это устаревшая формула? А уж парадный костюм и цветы для таких случаев вовсе анахронизм? Или она сама старомодная, хочет чего-то книжного? Да все это ей ни к чему! В семнадцать лет замуж? Обалдеть! И тут же ужаснулась: о чем думаю? Война же…
А дома письмо от Игоря. Неужели? Наконец-то.
«Нет такой дружбы, которая не знала бы ссор… Если я обидел тебя болтовней… она мой щит…»
О чем он? С фронта — и такое…
Посмотрела на дату в конце письма… довоенное! Еще из училища. Из-за чего же они тогда поссорились? Кажется, из-за Алеши Карамазова.
— Вере твоего Алеши нужно подкрепление чудом.
— А что такое чудо? — спросила она.
— Человек. А не труп старца.
— Старец был человеком, облегчал души.
— Обманывал. Посюсюкает, а есть людям все равно нечего.
— Не мог же монах революцию устроить!
— Вот именно. Алеша жил эмоциями…
— Разум без эмоций… — И пошли-поехали в разные стороны.
Дурачки, смешные дурачки.
«Теперь твое право сказать: «пеняй на себя», или… ты простишь меня?»
Чего прощать? Только бы прислал настоящее, теперешнее письмо. После двадцать третьего июня. Именно в то утро постучали. Аля вскочила с постели, накинула халатик. В дверь просунулась мятая со сна физиономия Барина, и он скороговоркой, с дрожью в голосе зачастил:
— Звонил Игорь с Курского вокзала… Его эшелон… все училище на фронт. Велел тебе и деду Коле передать. — И, задышав прерывисто, схватился за волосы и захлопнул дверь.
Аля подняла всех, даже Пашка вылез из постели жены. И успели.
На перроне одни военные. Все в одинаковом зеленом, или, как теперь говорили, — цвета хаки. Который из них Игорь? Узнал дед Коля. Крикнул необычно, как никогда не называл Игоря:
— Внучек!
Тот услыхал. Подбежал. Загорелый, глаза блестят, веселый. А дома Барин в волосы вцепился от страха.
— Пришли? Ну, спасибо, други!
И уже команда:
— Па-а ва-го-на-ам!
Дед Коля припал к широкой груди внука, такой маленький, полуседой, старый… Оттолкнул, строго глянул сухими глазами, сказал отрывисто:
— Возвращайся… с честью.
Пашка, Горька, даже Славик хлопали Игоря по плечам и спине, аж гудело. Натка привстала на носки, приложилась к его подбородку сестрински. А Аля все пропускала остальных, чтобы последней ощутить тепло его руки. Поцеловать, как Натка, да еще на людях, не могла, не было у них еще такого. Вагоны уже двигались, а он все еще не выпускал ее руку… На ходу прыгнул в свой товарняк, засовывая в карманы папиросы, спички, конфеты, что надарили провожающие. Кто-то сзади него крикнул:
— Девушка, жди!
Игорь, держась одной рукой за поручень, скользил взглядом по дорогим лицам. Встретился глазами с Алей, и лицо его стало каким-то потерянным… Из вагонов кричали, махали руками и пилотками, а они сиротливой кучкой стояли на перроне, тоскливо глядя вслед эшелону.
Только в метро Аля поняла: лицо Игоря в последний момент отразило то, что он увидел в ее глазах, во всей ее поникшей фигурке в белом маркизетовом, перешитом из маминого, платье. И она ощутила страшную пустоту, предчувствие неминуемых испытаний. Наверное, надо было бодрее улыбнуться хотя бы? Нет, все правильно, как на самом деле, так и лучше.
С того дня война вошла в ее жизнь хозяйкой. И она жила работой, сводками с фронта и ожиданием писем. Как все в их дворе, как миллионы других людей. Раньше была уверена: не ответит Игорю на письмо, сам явится, исправному курсанту не отказывали в увольнительных, а училище недалеко — под Москвой. И помирятся, и опять поссорятся. Теперь не до ссор-примирений, война. Все провожающие молчали, даже говорливый Горька, а у Славика слезы на глазах, завидовал Игорю:
— На настоящий фронт покатил. Слушай, Аль, махнем на завод?
— Не сидеть же сложа руки.
Натка сошла первой, в свой медтехникум отправилась. А на Арбате, отстав от Пашки с Горькой, Аля и Славик пошли рядом с дедом. Он покряхтывал:
— Гх-х… мне бы вместо него. А вам чего надо, выкладывайте?
— Дедунь, — подластился Славик. — Нам бы на твой завод.
— Так бы и сказали, а то волокутся, как хромые. Поеду с вами днем, хоть у меня и пересменок. На заводе нехватка кадров.
И в полдень поехали втроем. До Крестьянской заставы и дальше на челночке. Оставил их дед Коля в отделе кадров, там в окошечко взяли паспорт Али и метрику Славика. Они ждали, ждали…
— Девушка, ученицей на полуавтомат, а ты, малый, так пойдешь, там подберут по силам.