И ведь научилась! Поднимала пруток, прутик, хворостинку… длиной в полтора метра, а весом… кто его ведает… Закрепляла пруток, нажимала красную кнопку пуска, пускала эмульсию, снимала крюком стружку… оттаскивала тяжеленные ящики с готовыми изделиями к проходу, волоком, поднять не под силу.
Мухин прибегал часто. Подхватывал готовую гильзу:
— Горяченькая смерть фашистам! Важнющее дело у тебя. Имей в виду, военная тайна. — И лукаво подмигивал: — В трубу ее…
Чаще всех к Але подходила туготелая Катя, контролер ОТК, доставала из кармана халатика микрометр и проверяла толщину гильз.
— Идет дело, девушка, а не пойдет, Диму кликнем, он наладит автомат самым лучшим образом, наилучший из наладчиков, учти.
Дело пошло, трудно, тяжко было, а теперь и пруток вроде стал легче, и гильзы сами собой выскакивают из станка. Вот и со Славиком уладилось, токаренок… Она улыбнулась.
За проходной ее обогнала Соня. Тоненькая, высокая. Прошла и не узнала.
— Соня!
Та обернулась, развела руками, засмеялась:
— Парнишка, да и только! — И, оглядев Алю в брюках и кепочке, покачала головой: — И все же ты не мальчишка, хоть тебя и побаиваются наши парни. Смесь крапивы с малиной, вот ты кто!
— Это уж точно, но малины больше, — вдруг сказал за их спинами Дима.
— Подкрался? Лакомка ты, Димочка, — погрозила ему Соня пальцем. — Да зря стараешься, малинка еще зелена, а крапива уже стрекается.
— А я терпеливый. Обстрекаюсь, поболею, потом малинкой залечусь.
Аля, недовольно поджав губы, отвернулась. Соня хмыкнула:
— Помолчи, болящий, не привыкла девушка к такой болтовне.
— Все на полном серьезе, и она почти взрослая.
Алю передернуло. И сейчас, и тогда, с пирожком от свекрови… несерьезно. А как должен вести себя человек в его положении? Она же не сказала ни да, ни нет. Помолчала. Мама говорила, юристы считают молчание за знак согласия. И Дима так же? Сказать вот прямо сейчас это «нет»? А он — я пошутил. Со стыда сгоришь. И вообще все это глупости.
Добралась на свою Малую Бронную, как всегда после ночной смены, около девяти утра. А в воротах Пашка. Крепко держит под руку Музу. Сбоку Вера Петровна с рюкзаком, обхватила его перед собой обеими руками. Та-ак… дошла очередь Пашку провожать. Аля тронула его за руку:
— Паш…
Он не почувствовал ее прикосновения, не услышал или не узнал в одежде Славика. Шел выпрямившись, глядя куда-то вдаль. Зато Муза гордо вертела головой в перманентных кудряшках, как бы говоря: да, провожаю мужа, да, остаюсь беременная.
Всему дому было известно, что о замужестве старшая дочь многодетного дворника соседнего дома, вот эта самая Муза, уже и не думала. И вдруг разглядела подросшего Пашку. Неважно, что он заканчивал десятилетку и на семь лет моложе, в мужья годится: рослый, молчаливый и один сынок у портнихи. Через месяц после знакомства, которое и назвать-то так нельзя, Муза знала Пашку с пеленок, сразу после школьного выпуска они пошли в загс. И Муза, смяв отчаянное сопротивление свекрови, поселилась у них. Прошел год, который Вера Петровна потратила на безуспешные усилия разлучить новобрачных, и вот Муза, жена и будущая мать, провожает Пашку на фронт. И двор, такой враждебный к ней, должен был видеть, что она горюет, как убивается. Повиснув на Пашке, видимо, не первый раз по пути из своего третьего номера, она заголосила:
— Муженек мой… да как же я… да кто ж приголубит… и как это ты встал и пошел… в самую войну-у…
— Прекрати… — шипела Вера Петровна. — Здесь не деревня, все смеются.
Стоя в воротах, Аля смотрела вслед этим трем, этой семье, и досадовала за Пашку на женщин: как бы ни вела себя Муза, он-то идет на фронт.
— Чего растопырилась в воротах? — оттолкнула Алю Нюрка Краснова, злая, потная, багровая.
Она со своим Федором тащила за веревки большой фанерный ящик, через свободное плечо полмешка с чем-то вроде сахара или крупы, а у Федора две авоськи, набитые пакетами.
— Здравствуйте… — произнесла Аля, изумленная и зоркостью Нюрки, сразу узнавшей ее в Славиковом костюме, и количеством продуктов в руках супругов.
— Видал, Феденька, молоденьких подбирают, скоро твой черед. — И Пашку успела разглядеть Нюрка.
Глянув в сторону Никитских ворот, Аля увидела кургузую голову Пашки над людьми и побежала следом, проводить же надо, а ребят никого. На углу стояла Славикова тетка-нянька. Аля позвала:
— Зина, побежали!
Они догнали Пашку уже у сборного пункта в школе на Малой Никитской. Народу у ограды полно, и все женщины. Во двор пускали только призывников, и перед Музой часовые скрестили штыки.
— А в меня ткните! — кричала Муза. — Я жена, не имеете права. — И, отведя винтовки, побежала за Пашкой. А он шел, журавлино поднимая длинные ноги, шел, будто ничего не видя, на лице же одно: оторвут сейчас от самого главного в жизни, от жены, ставшей еще ближе из-за будущего ребенка.
— Паша, не попрощались же… и вещи… — слабо крикнула Вера Петровна, но он не ответил.
Услыхала Муза, вернулась, выхватила рюкзак у свекрови и побежала за Пашкой.
Аля с Зиной не уходили, припали к прутьям ограды, ждали. Вон она, Муза. А сзади тощий, длинный солдат. Это же Пашка в форме уже. Муза отстранилась от него, медленно пошла с узелком под мышкой, и перед нею, грузной и бледной, расступались. Пашка стал пятиться, видимо, его звали военные с крыльца школы, и смотрел, смотрел на бредущую жену. А она не оборачивалась, глаза полузакрыты, прислушивалась к себе, к ребенку, кусала губы и морщилась.
— Плачет, — шепнула Зина. — Без слез плачет. Любит Пашку-то, вот ведь дело какое. А мы думали… грех плохо думать, закрыта чужая-то душа.
Никто не знал, когда отправка, а Музе надо было отдохнуть. Решили подежурить по очереди. Осталась Вера Петровна, а Зина с Алей повели Музу домой. Так и дошли: Зина, обняв, вела Музу, а Аля несла Пашкин костюм в узелке.
Дома Аля застала маму капающей в рюмку лекарство.
— Заболела?!
— Бежала, задышка… — мама выпила лекарство. — Пашу проводить, и вот не успела. И никто не сказал, куда пошли все вы… а теперь пора на работу, отпросилась на полчаса. Каково-то Вере Петровне…
— Мы проводили, Муза, Зина. Вера Петровна еще там, только к нему не пускают. Ты немного полежи, а?
Мама послушалась, лежала молча, а Аля думала: Пашку не жалеет. Музу тоже, а эту гордячку Веру Петровну ей жаль. А Вера Петровна виновата перед мамой, испортила дорогой костюм, знаменитая портниха, а исправлять не пожелала, так он и лежит в сундуке третий год. Потом долго при встречах смотрела сквозь маму, не здоровалась.
— Мам, чего ты о Вере Петровне горюешь? — не выдержала Аля.
— Когда у тебя будут дети — поймешь.
Дети… У нее, Али, дети! Смешно.
5
Красновы гуляли, как никогда. Никаких гостей, только свои из второго номера. Мама решила:
— Пойдем и мы, раз пригласили. Радость же, сегодня взяли у немцев обратно Рогачев и Жлобин.
Рогачев… Жлобин… Где они? Аля стала искать на своей школьной карте, висящей над ее письменным столиком. Жлобин повыше Рогачева, Украина. Для Али Украина — смесь гоголевских хаток, широкого Днепра, изобильных ярмарок с теперешним Днепрогэсом, хлебом и углем, и уж, само собой, прекрасными украинскими песнями. Но теперь Украина горела, там убивали, разрушали. А, собственно, Аля ничего толком не знала об этом богатейшем крае. Он был для нее сказкой. Но как же хорошо — немцев погнали!
С легким сердцем она уселась за стол Красновых, не по-военному времени обильный, даже с шампанским. Подвыпившие гости и хозяева уже залихватски выкрикивали:
Дворничиха Семеновна, явившись без приглашения, как и во все квартиры, где пахло спиртным, беззубо улыбалась, прихорашивая всему двору известный белый в горошек платочек. К ней, не к матери, жался белобрысенький Олежка, пятилетний сынок Барина. Между Глашей и Машей, сестрами-близнецами, сидел в обнимку с котенком Глашин шестилетний сын, Толян, деловито выковыривая из булочки изюминки. Такие булочки исчезли с началом войны, сегодня же Федор сам напек, большой мастер по поварской части.