— А если бы она согласилась?

— Привел бы домой. Мачанечка любит все экстравагантное.

Вот и Горька укатил на фронт. И никто из ребят их двора не проводил его. Але тоже стало жаль этого балабола.

Успокоившись, Натка рассказала об экзаменах. Там все гладко.

— Меня в Щербинку, под Москвой, распределили. Я на фронт просилась… опыта, говорят, нет. А заведующей здравпунктом, даже без врача, можно без опыта?! Зато там есть комнатушка, прямо при здравпункте, хоть Мачаню не буду видеть.

— А она ведь не обрадуется, — сказала Аля задумчиво. — Кто же без тебя станет убирать, стирать?

— Уберет сама, а уж постирать приеду, жаль ее ручек, пианистка же.

Помолчали. Наступила темнота, а на бульваре ни одного огня… Но людей много, шаги, шаги… и даже смех: прогуливаются по вечерней прохладе.

— Ты слыхала про взятие Жлобина?

— Еще бы! Это недалеко от Чернигова, а там моя мамочка родилась… Ты приедешь ко мне?

— Как в ночную пойду, сразу явлюсь. Идем, мама будет волноваться, она такая нервная стала.

Медленно прошли по темному коридору Малой Бронной. И тут ни огонька, только шарканье подошв да перестук каблучков.

— Темень… как в старину, при царе Алексее Михайловиче, — невесело пошутила Аля. — Тогда фонарей не было.

— А при Пушкине?

— Тоже, верно, не было, улица маленькая. Представляешь, здесь шел Пушкин! Или ехал со своей невестой венчаться в церкви у Никитских ворот.

— И Толстой ходил, да?

— Наверное. А уж Горький, Маяковский — обязательно. Они в дом Герцена, может, по Большой Бронной шли, в те ворота, что мы пролезали через щель под цепью на замке, раньше они были открыты, мама знает.

— А как белую сирень рвали у синагоги? Помнишь?

Хотели посмотреть, что внутри, так не пустили, старик в черном сказал: женщинам нельзя.

Натка засмеялась. Значит, отлегло самое тяжелое, будет ждать письма… как все.

6

Только второй номер успокоился и его обитатели улеглись спать, как людей поднял резкий, навинчивающийся вой сирены воздушной тревоги.

Мигом одевшись и подхватив ватное одеяло и подушечку, Аля помогла маме выйти из темной комнаты. В передней горел свет, и Барин орал на Нинку:

— Все рушится, а ты губы красишь?! Для кого? — И, вырвав у нее помаду, забросил в темноту кухни.

— Это у нее нервное, — сказала мама. — Ты сам-то хоть бы брюки надел, в одном же плаще.

— Без штанов мужчине помирать — стыдобушка! — взвизгнула смехом Маша и тут же набросилась на Толяшу, прижимавшего к своему животу котенка: — Чем рыжий лучше остальных? Сказано: оставь.

— А если Мурка сбежит? — не сдавался мальчонка.

— Твоя мать хоть раз за шесть лет сбегала? Вон стоит с узлом, за тебя, роженого, трясется. А Мурке рыженький — сынок.

По Малой Бронной густая толпа двигалась в соседний большой дом в бомбоубежище. Небо исполосовано множеством прожекторных огней, в потемках красные строчки трассирующих пуль. И гул армады самолетов, даже не разберешь по звуку моторов, свои или чужие. Уханье артиллерии, хлопки зениток…

— Юбилей фашисты справляют, — выкрикнула Нюрка зло, крепче прижимаясь к Федору. — Ровно месяц с начала войны.

— Такой страсти еще не бывало, — согласилась Глаша.

Вдруг все остановились, впереди произошел какой-то затор. Толпа шарахнулась в сторону, и стал виден человек в распахнутом плаще и шляпе.

— Шпиона поймали, — прошептал Барин, машинально придерживая спящего Олежку.

Ленты света метались от неба к земле, и, попав в такой миг в световую полосу, пойманный «шпион» показался окружившим его людям мертвым: углы скул выпирали из-под полей шляпы, а губы, словно пленка, облепились так, что проступали контуры зубов.

— В военкомат его!

— В милицию!

— А что он сделал?

— Сигналил из окна светом.

— Люди… я нечаянно задел штору светомаскировки… спешил, товарищи, я же… — взывал задержанный, и не пытаясь вырваться.

— Нашел товарищей, вредитель!

Лица разъяренных, перепуганных спросонья, взбудораженных людей то появлялись в наплывающем свете, то пропадали в темноте. И тогда оставались только голоса, возбужденные, злые, на высоких нотах, и казалось, вопит, протестуя, сама страшная ночь под грохот и вой орудий…

Настасья Павловна вдруг поднырнула под локти впереди стоящих, заслонила человека в шляпе, раскинув руки с узелком и бутылкой воды:

— Вы ослепли?! Это же наш бухгалтер из домоуправления.

— Может, был бухгалтером, да обернулся шпионом!

— Мужик не старый, а не на фронте?

— Так у него чахотка! — выкрикнула, узнав его, Маша.

— Ходят тут в шляпах…

Бухгалтера бросили, и он, пошатываясь, побрел следом за бегущими, сняв шляпу и смахивая ею слезы.

— Перепугался, сердешный, — пожалела Маша.

— Любой на его месте… — буркнул Барин, торопясь обогнать людей.

Устроив маму на одеяле, под синей лампочкой, недалеко от двери, глянув на усталое родное лицо, Аля поспешила обратно.

Сразу поднялась на чердак. Проем сетчатого окна распахнут, и в нем сидит Славик. Аля устроилась рядом, и сразу услыхала знакомое поскрипывание рассохшейся чердачной лестницы, шаг через ступеньку, и опять… Натка! Она прижалась щекой к лицу Аси, щелкнула Славика по макушке:

— Как дела, рабочий класс? Медицинская помощь требуется?

Перешучиваясь, все трое вылезли на крышу. В перекрестье голубого света, совсем невысоко, застыл самолет, его черный контур казался одновременно угрожающим и беспомощным.

— Поймали! Ведут, ведут! — восторженно подпрыгнул Славик, забыв, где он, но Натка уцепила его за куртку сзади.

Снизу, со двора, кто-то сказал:

— Кабы разгружаться не вздумал, фашист клятый…

— Не посмеет, — ответил дед Коля от своей двери. — Ему, гаду, жить охота, а пробомбит, сразу к стенке.

И дед оказался прав. Фашист-бомбардировщик, как заколдованный, снижался, будто сползал по лучу прожектора на землю.

Пока они разевали рты на пойманного, другие, с высоты, бросали бомбы. По-крыше и мостовой отчетливо застучало: гук, гук, гук… И вдали с оттяжкой — гу-ук, гу-ук… Во дворе вспыхнуло несколько костерков. На крыше что-то шипело. Обернулись — катится огненный шар, другой зацепился у трубы.

— Зажигалками сыпанул… — И Славик схватил лопату, поддел ею огненный шар и сбросил во двор.

А по крыше катились темные «дыньки» — невзорвавшиеся бомбочки.

Дым и кисловато-горький запах ел глаза, но Аля подбиралась к трубе, скорее! Вот он, огонь, яркий, сам как сигнал для фашистского летчика. Сковырнула его и погнала к водостоку, там поднажала, и полетел шар, освещая асфальт двора, толстые подножья тополей. Вернулась к гребню крыши, хорошо, что не крутая, и снова взялась помогать Натке и Славику сбрасывать «дыньки» во двор. Там их подхватывали дед Коля с какими-то мужиками, сбивали огонь, если взрывались, совали в бочку с водой, и тогда пар, поднимаясь, клубясь, громко шипел. Остальные бомбы совали в песок… Справились.

Ребята распрямились, посмотрели вокруг и замерли. В соседнем дворе за школой пылал сарайчик, и от него бежали гуси, такие странные, с огненными хвостами… Загорелись, вырвались из сарая, а спасти некому. Аля видела в бомбоубежище их хозяина, соседского дворника, отца Музы, сидит рядом с ней, жена возле и младших двое. Надо помочь бедным птицам… Но тут ухнуло, где-то близко врезалась большая бомба. И опять застучал по крыше бомбопад. Пришлось юркнуть на чердак, переждать и вновь чуть спустя катать «дыньки» по крыше, сбрасывая во двор, закидывать огонь песком.

Затихло. Световые перекрестья уходили куда-то за Тверской бульвар. Еще ухали орудия, щелкали осколки зенитных снарядов по мостовой, но все дальше, глуше…

Спустились во двор, а там остался один дед Коля, подхватив две невзорвавшиеся бомбочки, хромал с ними к ящику с песком.

— Дедунь, зачем же две в одну лопату? Взорвутся! — испугалась Натка.