После отъезда Винжего Лучинников, вызванный на работу по случаю его приезда, опять свалился, вновь обострение туберкулеза, которому не дали затихнуть. Климов не являлся на работу без объяснения причин. Все знали, что он ждет решения своей участи от райкома. Но Хлебникову было не до провинившегося прокурора, надвигался весенний сев.

Только один Шарапов был в прекрасном настроении. Его энергия так и забила ключом. Он не отмалчивался, как Климов, а вмешивался буквально во все, даже в Шурины канцелярские распорядки.

— Административный восторг, — определил поведение Шарапова Марк Франкин, но безропотно являлся на его вызовы и молча сносил выговоры и нотации. Вере пришлось взять все дела Лучинникова, он, как более опытный, вел самые сложные. А тут еще Шарапов в своем рвении изъял из милиции все не подследственные им, хотя и несложные дела.

— Чтобы к первому апреля все кончила. Тогда у нас их будет вдвое больше, чем в прошлые месяцы, да что месяцы, годы!

— А что это за дела? Только для счета. Люди работали, принесли вам на утверждение для направления в суд, а вы их забрали. Очень красиво.

— Ваше дело выполнять мои распоряжения!

— И не подумаю. Это же кража чужого труда.

— Вы ничего не понимаете, делайте как я говорю, потом спасибо скажете.

— Это за что же?

— За повышение.

— Вот оно что, — протянула Вера, понимая все его усердие.

— Верочка Сергеевна, теперь же, слышите, сегодня, подавайте заявление в партию, это так важно, — убеждал Шарапов.

— Я пойду, работы много, а то мы время теряем.

— Ну и дура, — обозлился Шарапов, но Вера даже не обернулась.

В первую очередь пришлось выполнять указание Винжего и привлекать к ответственности бухгалтера-ревизора Панкову, так легкомысленно ранившую душу Митьки-удавленника.

В Панковой Вера сразу узнала женщину, которую в новогоднюю ночь так горячо обнимал Черняк в спальне Смирновой. Узнав, что ее отдадут под суд, Панкова ничуть не испугалась. Приблизив к Вере свое полное, красивое лицо, она сказала негромко, но веско:

— Каждый ошибиться может, а за меня заступится один человек, и уж вы лучше не поднимайте шума.

— Для меня это не имеет значения.

— Будет иметь, коли узнаете, что это Тихон Черняк. Поговорите с ним.

— О чем?

— Он — сила. И… любит меня. Очень, давно. Поговорите.

Панкова смотрела и говорила требовательно, ее лицо и фигура, статная, мощная, выражали неколебимую уверенность. И Вере вдруг так захотелось проверить, каков этот развеселый простак Тихон Черняк. При первой же встрече она спросила его:

— Черняк, вы знаете бухгалтера Панкову?

— Да я, Сергевна, тут всех, как облупленных, знаю, — хохотнул он.

— Она ссылается на вас.

— А в чем дело?

— Судить ее будут, так она просила…

— Ну и судите на здоровье, а я тут при чем?

— Она меня уверяла, что вы…

Пухлые губы Черняка подобрались в жесткую складку.

— Ты поменьше слушай всяких тварей, Сергевна, а если что и было, так для нас дело выше всего. Прижми ее крепче, чтобы забыла, как ввязывать меня в свои плутни.

— Дело не такое уж страшное, — дала ему возможность высказаться искренне Вера.

— Если ты что такое думаешь, то зря. Ты отступишься, я возьмусь.

Веру передернуло от его слов. Настоящая злоба была не только в словах, но и в тоне, и в хрипловато-скрипучем голосе его. Такой родную мать не пожалеет.

Подписывая последние листы протоколов допроса, Панкова кусала губы, силясь удержать слезы, но не смогла.

— Я ему верила, как себе, — подбирая надушенным платочком слезы, беспомощно жаловалась она. — Три года на руках меня носил, а теперь даже в кабинет не допустил, подстерегала на улице, так застрелить пригрозился, позорю его! — запустив в светлые волосы пальцы, она раскачивалась в тупом отчаянии. — Раньше гордился мною, а теперь гонит, как собаку.

Теперь Вера ходила мрачная, подавленная. Колебалась ее вера в людей. Разве Черняк не знал, что Панковой не грозит ничего, кроме условного осуждения? Знал и все же выкинул ее из своей жизни, как испорченную вещь. А каковы Климов, Шарапов, Винжего? Даже Лучинников стал неясен. Возможно, они поступили бы не так открыто, но… И тут Вера одернула себя. Нельзя чернить всех из-за одного подлеца. А как же отец? И в его судьбе есть какой-то подлец. Не иначе. Ах, отец, отец…

Было поздно, когда к ней зашли Лучинников и Шарапов.

— Мечтаете? — включая свет, улыбнулся Лучинников. Его ласковые глаза смотрели с больного лица так тепло, что Вере стало стыдно за свои недавние сомнения. Она смущенно спросила:

— Почему вы не дома, Алексей Ильич?

— Климова слушают на бюро райкома. Ждать там решения неудобно, вот мы и завернули сюда. Будем ждать звонка.

Лучинников устало опустился на стул, Шарапов шагал по кабинету, то и дело порываясь позвонить в райком. Наконец не выдержал и ушел в кабинет прокурора к телефону.

— Пошли и мы, — предложил Лучинников.

Ожидание оказалось томительным и трудным. Шарапов гадал:

— Снимут или нет?

Лучинников, не отзываясь, упорно смотрел в темноту за окном. Телефонный звонок раздался так резко в напряженной тишине, что все трое вздрогнули. Шарапов судорожно схватил трубку и почти сейчас же бросил на место.

— Строгача, — сипло выдохнул он и ушел, хлопнув дверью.

— Так-то лучше, — с облегчением сказал Лучинников.

— Почему? — Вера все еще не понимала, как это серьезно.

— Я провожу вас, Вера Сергеевна.

За дверями прокуратуры их встретил влажный мартовский ветер. Темнота точно дышала. Был слышен шорох оседающего снега и легкий звон капели. Лучинников вздохнул полной грудью:

— Весна. — Помолчав, ответил Вере: — Климов хотел доказать, что и он не лыком шит, может поучить работе молодого следователя, да оказался слаб.

— Моя вина, погорячилась.

— Нет, вы были правы, люди важнее самолюбия, и Климову это урок. Хуже с Шараповым. Вывод у него только один: упорство. К счастью, в райкоме знают, что для Семена власть — яд. Отравит и себя, и других, — уже с обычной шутливостью закончил Лучинников.

8

Постепенно налаживалась нормальная работа. Вышел Климов. В своей неизменной коричневой вельветовой тужурке с оттопыренными карманами, плохо выбритым, покрывшимся цыплячьим пухом черепом, он выглядел совсем стариком. С Верой он стал угрюмо-брюзглив, часто повторяя: «Тебя пять лет учили, сама думай». Лучинников при этом подмигивал ей веселыми запавшими глазами. И Вера думала сама, перестав обращать внимание на ворчание Климова. Теперь можно было подтянуть хвосты. Одним из таких хвостов было дело об убийстве мальчика лесником Суховым. Дело это изъял из милиции Шарапов, и Вера еще тогда поняла, что оно голое, одни протоколы дознания по принципу вопросов и ответов. Лесник сознался, что убил мальчика «за кражу древесины». Вера повздыхала, с кадрами милиции из рук вон плохо, и принялась за дело. Все было крайне противоречиво. В лесничестве говорили о Сухове: нелюдим, несговорчив, дело знает, лес бережет. Мать убитого мальчика твердила:

— Зверь он и видом сущий лешак.

Жена, как и положено жене, защищала Сухова:

— Прибежал он тогда запаренный, велел ехать мне в милицию, а сам обратно к Черной балке подался. Там и дождался милиционеров, возле мальца. Меня к мужу не допустили, так по сей день и не виделись. — Она плакала и ничего не просила, рано увядшее лицо ее было обветренно и сурово, через плечо, вниз дулом, одноствольное ружье. Перехватив взгляд следователя, Сухова объяснила: — Заместо мужика теперь в лесниках хожу, жить-то надо, в лесу дом, корова, куда денешься с четырьмя ртами.

Четверо своих детей, и убить чужого ребенка? С детьми мягок, ласков, заверяла жена.

Вера выехала в Черную балку, торопясь осмотреть место происшествия. Снег уже пропадал. Скоро будет невозможно восстановить картину происшедшего. Сухов был еще в январе, до передачи дела прокуратуре, этапирован из песчанской тюрьмы в центральную, пришлось ехать без него.