_ Слу-ушай, как здорово! А может, мы так и сделаем? Представляешь... ты ушёл, он оставил свои дела и рассматривает картину... и тут появляется сам "прототип", _ Магдалину прямо распирало от новой идеи. _ Вот это будет сеанс внушения!

_ Вот видишь, _ воспрял духом, униженный было в одном из лучших своих предприятий, Гогенштауфен, _ мы ещё не отъехали - а ты уже начинаешь меня уговаривать... Уговаривай-уговаривай... мне это приятно. А то я уже хотел было по пути завести картину обратно в музей.

_ Ну, прости меня; я сказала глупость... И не сердись - хорошо?.. Я так рада, что ты едешь со мной. Одной мне было бы жутковато.

_ Ничего, ничего. Всё будет хорошо, _ примирительно проговорил Гогенштауфен. _ Ну, вперёд, за душой талантливого художника, _ добавил он, усаживаясь поудобнее.

_ Очень талантливого художника, _ загораясь жадными глазами хищницы, прошептала Магдалина, трогая машину с места.

_ Да-да, очень талантливого... может быть, даже гениального... _ разомлев от тепла и откинувшись в полудрёме на сиденье, пробормотал Гогенштауфен. _ Поезжай по бульварному кольцу до Самотёчной улицы... _ тут его речь как бы споткнулась о какое-то препятствие, и он, очнувшись, торопливо проговорил. _ Нет-нет. Это не то. Это адрес одной актрисы. Это тебе не нужно.

_ Как это мне не нужно! _ резко затормозила Магдалина (отчего Гогенштауфен стукнулся лбом о переднее сиденье); затем, развернувшись и лукаво наползая на него строгим взглядом, как бы стараясь укусить его, она проговорила, всё более возбуждаясь от удовольствия подразнить его. _ Пётр, я ревную. Что это ещё за одна актриса! Ах, ты старый развратник! Мало тебе меня? А? Мало? Я тебя спрашиваю! Ну ничего, я узнаю. Я ей волосы повыдёргиваю... и заставлю тебя их съесть, _ бедный Гогенштауфен даже поперхнулся. _ Я ей лицо поцарапаю, _ добавила она; но не удовлетворилась и этим. _ А тебе откушу твой нос... чтобы ты не принюхивался к другим женщинам, _ добавила она ещё, уже едва сдерживая смех от удавшейся шутки (потому что вид у Гогенштауфена был неважный) и одновременно давая понять, что она не потерпит никаких соперниц. Завершила Магдалина свою импровизацию неким рычанием, средним между мяуканием кошки и рычанием тигрицы.

_ Это - не любовница. Это - так... по делу, _ начал было оправдываться Гогенштауфен.

Но Магдалина перебила его.

_ Никогда не лги. Лучше говори неполную правду, _ проговорила она; потом, через паузу, добавила, опять трогая машину с места. _ Ну, так куда ехать?

_ Лермонтова, 20, _ несколько смущённо, но не теряя, что называется, мужского достоинства, пробормотал Гогенштауфен, соображая, что всего лучше ему сейчас укрыться в глубине заднего сиденья, иначе эта мегера от него не отвяжется.

"Есть только одно средство, _ думал Гогенштауфен устало, _ завладеть всеми помыслами женщины - это иметь внешнюю красоту. Только истинная красота внешности мужчины способна уничтожить в женщине его извечную соперницу - мстительную и коварную; способную даже в минуты наивысшего откровения вести с ним изнурительную борьбу тщеславий. Только истинная красота внешности мужчины способна уничтожить в женщине извечную её боязнь быть порабощённой мужчиной, стать его вещью. Больше всего на свете женщина желает и боится красоты".

"Бедный Пётр Андреевич, _ строил ему рожицу через боковое стекло чертёнок, _ мало того, что всю жизнь вам приходилось иметь дело с ведьмами, что само по себе уже достойно сострадания, так они все ещё и норовили ездить на вас, будто вы боров какой. А вы, Пётр Андреевич, почаще буйствуйте - добрый вы очень, - глядишь, они почаще и ласкать вас будут, усмиряя. А лучше вообще не имейте никаких дел с ведьмами - добрый вы очень".

"Ну да, ну да, вы буйствуйте, Пётр Андреевич, _ высовывался из другого окна второй чертёнок, _ если сможете - добрый вы очень. А она подвезёт вас сейчас в ближайшее отделение милиции, сдаст вас вместе с картиной, да ещё заявит, что вы её... того".

"Эх, Пётр Андреевич, _ тёрся своим свинячим носом о заднее стекло третий чертёнок, _ зря вы с ней связались - добрый вы очень. Не ведьма она. Вот ужо она вас крестом осенит".

_ Свят, свят, свят... _ испуганно бормотал Гогенштауфен в глубокой дрёме, пытаясь отпугнуть эти бесовские рожи заговором.

Магдалина повернулась к нему, решив, что он обращается к ней, но, увидев что нет, отвернулась, и дальше вела машину молча.

Дуга 25.

Дом 20 по улице Лермонтова был одним из тех типичнейших домов своего времени, которым во времена больших репрессий, связанных с реконструкцией Арбата, удалось сохранить не только жизнь, но и приличествующее им положение. Правда, он не обладал блеском витринных витражей и неоновых реклам преуспевающих домов-суперменов, которые, с безцеремонностью новых хозяев расположились по соседству; но он обладал мудрой сдержанностью и невозмутимостью дома-интеллигента. Этот дом жил своей жизнью - спокойно и размеренно; напоминая о своём существовании лишь безпрестанно хлопающей входной дверью, которая, открываясь и закрываясь, впускала и выпускала его многочисленных жильцов.

В причердачном этаже этого дома, грубо оборудованном под мастерскую, и жил наш художник. Вообще говоря, чтобы вообразить себе это сырое и холодное помещение (оттого лишь, что чердаки не принято было отапливать) мастерской, нужно было обладать сильным воображением художника. Он так видел. Он видел это невзрачное, совершенно непригодное для жилья, помещение мастерской своего пытливого ума. Он там творил; следовательно, и само это помещение было подвержено его творчеству. Несмотря на то, что в этой мастерской (из уважения к хозяину, мы будем всё же считать этот чердак мастерской) зимой было не вполне тепло; весной и осенью - не вполне сухо; а летом - не вполне прохладно, - она, тем не менее, обладала рядом безспорных достоинств. О её существовании мало кто знал в доме, она была достаточно обширна, из неё открывался прекрасный вид на старый и новый Арбат. Наконец, это была своя собственная мастерская, - где можно было спокойно работать; где не трезвонили телефоны, не хлопали двери, не болтали люди, не бубнил телевизор, не надрывалась радиоаппаратура; где всё было подчинено великой миссии творчества...

Небольшое отступление Автора

(имеющее большое отношение к делу).

Признаться, несколько затянувшиеся сборы Магдалины и её сомнения, настойчивый интерес Петра Андреевича и его поспешность - приучили нас к мысли о некоем художнике. Но кто он? какова его внешность? каковы его интересы? какова его жизнь? И что представляла из себя его душа? Об этом небыло сказано ни слова. И наше воображение, - может быть, вслед за воображением Магдалины - а может быть, вопреки ему, - ещё в момент начала её сборов начало разматывать клубок своего любопытства. И вот что ему привиделось.

Великому русскому художнику,

Константину Алексеевичу Васильеву.

Мастерская художника.

Огромное здание

из тёмно-красного кирпича,

строгость форм которого

походила

на едва сдерживаемое

рыдание,

а тёмно-красный цвет -

на потемневшую от горя

любовь, -

было величественно и безмолвно,

словно застывшая в изваянии

скорбь.

Это было обиталище

великого мастера,

прикосновением кисти

умевшего

пробуждать уснувшее

и воскрешать умершее.

Огромное здание,

огромное хранилище

великих шедевров живописи,

сотворённых

величайшими мастерами

всех народов и всех времён.

И в этом огромном

хранилище

человеческого гения

одна маленькая,

но уютная и тёплая

комната

принадлежала художнику,