День начинался сумбурно, не так, как надо бы, и зря он, конечно, суетился. Нельзя одновременно успеть во все девять полеводческих бригад. Просто нужно вернуться в село и позавтракать. Зайти в правление — там обязательно будут ждать. Вот уж никогда не думал, что колхоз такое сложное хозяйство, в свое время подсмеивался над Лобовым. Нет, нужно сходить позавтракать.

Он так и сделал, и солнце поднялось, когда он пришел в контору, подписал несколько актов и накладных. Он взялся было за фуражку, но бухгалтер остановил его:

— Так не годится, Дмитрий Романович, послушайте меня, старика. У нас вам по штату положена бричка, или вон председательский мотоцикл прикажите починить. Тахинин как-то его кокнул, с тех пор и боялся ездить. На своих двоих далеко не уйдете. Колхоз-то огромный.

— Мы это, Евсеич, уладим… Как у нас с авансированием на май месяц?

— Не густо. Не хватает сорока трех тысяч.

— Нужно найти, Евсеич.

— Ищем. Думаю, опять без ссуды не обойтись. Выкачала нас эта стройка совсем.

— Молочный завод не согласится авансировать на месяц вперед?

— Не знаю, Дмитрий Романович, подумать надо. Опять петлю на себя накидывать?

— Первое время придется повертеться, Евсеич. Выхода-то у нас другого пока нет.

— Любо. Тогда ехать надо, по телефону с ними не сговориться.

Дмитрий походил по конторе, спросил:

— Черноярова не было?

— Был. Уехал в седьмую.

— Пошли кого-нибудь за ним, я напишу — пусть передадут обязательно сегодня, до обеда. Пускай на молочный съездит. Затягивать нельзя, трудодень надо выплачивать, как зарплату. Чтобы люди привыкли и перестали этим заботиться. Кровь из носу, а мы, Евсеич, должны добиться.

— Никто не верил, что этот раз выплатим. Тем более тебя нет. А получили твою телеграмму из Москвы — трудодень начислять, от души отлегло. Смотри, народ ходит, повеселел.

— Пожалуй, правление надо перенести на следующую пятницу, как думаешь? — спросил Поляков, набрасывая записку. — Поглядеть надо, как сев пойдет.

— Любо, — сказал старый бухгалтер, давний член правления. — Я сам хотел посоветовать.

— Буду в поле. — Поляков протянул бухгалтеру записку.

— Добро, Дмитрий Романович. Если что потребуется, я дам знать. А к Черноярову сейчас пошлю.

Солнце било прямо в глаза. Поляков глубже надвинул фуражку на лоб и шагал безостановочно, не сворачивая в сторону. После возвращения из Москвы он жил в каком-то напряжении — знал и не знал, писать Юлии, бросить ли все и съездить в Осторецк или ждать какого-нибудь нового шага с ее стороны.

Он шел пашней к тому месту, где должен был остановиться трактор после очередного захода, чтобы пополнить сеялки зерном. Ноги утопали в мягкой земле по щиколотку, ровное поле уходило одним концом к дальнему лесу, в небе ясно, солнце грело сильно, и пашня начинала сверху подсыхать. Кто-то окликнул его — он оглянулся: от дороги к нему спешил, размахивая руками, Платон Николаевич Дротов. По дороге ехала телега, тяжело нагруженная зерном, колеса скрипели; Возчик, в котором Поляков угадал сына Феньки Демидовой, был все так же кирпично-красен и улыбчив, но без галифе и инкрустированного баяна — много проще и приятней. Он сидел на мешках, высоко подняв колени, с любопытством глядел в сторону неуклюже торопящегося к председателю Платона Николаевича.

— Здравствуй, Дмитрий! — издали крикнул запыхавшийся Платон Николаевич и, подойдя, отдуваясь, полез за платком. — Здравствуй, фу-ты, и носит тебя. Третий час гоняюсь: я туда — ты сюда, я сюда — ты туда. — Платон Николаевич вытер рукавом вспотевшее лицо. — Похудел, Аника-воин, похудел, — сказал он, оглядывая Полякова. — Не удивляйся, по пути, ехал на Холмский лесозавод, тесу нужно достать, вот мне старуха и поручила заехать.

— Как там она, Платон Николаевич? Все собираюсь выбраться, — сказал Дмитрий, вспоминая с раскаянием о не привезенных из Москвы гостинцах.

— Теперь жди тебя. Ничего, скрипит старуха. Отвези к нему, просит, хоть посмотреть за ним. А то ведь и правда — в том месяце на пенсию выхожу. Надоело мотаться, толкачом в молодости хорошо быть. Я тебе тот раз говорил: бери к себе в хозяйство завхозом, не пожалеешь.

— Да, Платон Николаевич, с радостью. Трудно ведь будет с непривычки. Я — с радостью. Колхоз — огромный, — повторил он любимую присказку бухгалтера Евсеича.

Платон Николаевич шагал рядом с Поляковым, слушал его неторопливый рассказ о трудностях, неурядицах и думал о своем. Ему было обидно: вот ведь и умный человек, а самого главного не понимает. А какие тут шутки? Ведь они старики с женой, и разве шутка, что они хотят доживать свой век рядом с близким человеком. Ведь вот и с Катей у него что-то неладно. Приходила к ним недавно какая-то странная, расспрашивать неудобно — не малые дети. Ведь если серьезно, он и в самом деле переедет. А старуха только и живет надеждой. Что касается пользы колхозу, это с какой стороны посмотреть, кто кому еще честь окажет! Он всю область, как свою ладонь, знает. Ему палец в рот не клади.

И чем больше он слушал Дмитрия, тем решительнее становились его мысли. Он понимал, как трудно сейчас приходится приемному сыну в новом для него деле, какими большими тысячами он сейчас ворочает и за скольких людей отвечает. Тут нужен глаз да глаз, промахнуться — раз плюнуть. Понимал Дротов также и то, что советом со стороны много не поможешь, тут надо влезть в дело с головой.

За своими мыслями он чуть не забыл отдать Дмитрию письмо и пакет, пришедшие на его имя в «Сельхозмаш». Поляков взял потертый на углах от долгих странствий конверт и бандероль. Бандероль была вскрыта. Платон Николаевич сконфуженно потер переносицу.

— Дело такое, уж не взыщи. Старуха полюбопытствовала, сладу с ней нет. Тут платок пуховый да трубка с табаком. Давно ли трубкой балуешься?

— Трубкой? — удивленно вскинулся Поляков, начиная понимать. — А записка была в бандероли, записка?

— Ничего больше, ни строчки, — вконец смутился Платон Николаевич и высморкался.

Он не сказал Дмитрию, что они с Марией Петровной два дня ходили вокруг загадочного пакета и строили догадки.

— Так это вам, Платон Николаевич, с Марией Петровной — от меня. В Москве куплено. Видишь, бандероль задержалась, — услышал Дротов неожиданно и уставился на Полякова. — Да, да, берите — это вам, — говорил Дмитрий возбужденно, неловко заворачивая в бумагу легкий как перышко пуховый ангорский платок, дорогую трубку и отделанный серебром погребец с душистым турецким табаком.

— Рука вроде не твоя, женская, — растроганно бормотал Платон Николаевич, принимая подарки.

— На почтамте девушка надписала, — отговорился Дмитрий, берясь за письмо. — Дербачев? Неужто он? Помнишь Дербачева, Платон Николаевич? Он теперь на самом верху…

— Некогда мне, Дмитрий, машина ждет. Сюда из-за грязи не прошла, шофер, глядя, изругался. Берешь в дело? Что старухе сказать?

— О чем разговор, беру, Платон Николаевич, люди очень нужны, — уже серьезно ответил Поляков, припоминая, каким кочетом наскочил на него Дротов во время испытания «УН Осторецк-1» на призаводском участке, спасая свои клубни и кочаны. — На днях буду в Осторецке, все обмозгуем. Сам соскучился по вас. Обязательно буду, завтра-послезавтра, вот только… — он махнул рукой в сторону поля.

— Да подожди… ты еще ничего не слышал, видать… Борисова-то, Юлия Сергеевна… такое несчастье… Сорвалась в котлован… Говорят, и показывать нечего… гроб вроде так, закрытый, и будет…

Дмитрий уже вскрыл конверт, ветерок шелестел страницами. «Дорогой Дмитрий Романович! Очень порадовали вы меня своим письмом, рассказом о Зеленой Поляне…» — уловил он первые строчки, написанные крупным, размашистым почерком, и машинально сказал:

— Так что же Борисова… что? Что ты сказал, старик?

— Да кто ж ее знает… судьба, видать… И мать, Зою Константиновну-то, говорят, паралич расшиб, тоже не жиличка теперь на свете… В больницу забрали… Митя… Митя… Дмитрий! — закричал Платон Николаевич, хватая Полякова за плечи. — Что с тобой, сынок? Митя…