— Что вас привело ко мне, Марфа Андреевна? Так ведь, Марфа Андреевна, кажется?

— Она и есть. Лобова Марфа.

— Слушаю вас, — опять повторила Юлия Сергеевна, незаметным движением руки поворачивая к себе часы, и опять это движение не ускользнуло от Марфы.

Она поправила, разгладила на груди концы платка. Нужно говорить. В конце концов, не зря она добиралась в грязь и распутицу в город, второй раз когда теперь вырвешься, да и к тому— все одно идти? Главнее этой утомленной, нездоровой на вид женщины в городе никого нет. Не в Москву же теперь переть, что ей сразу не по духу пришлось начальство. И то небось, не сладко и ему, начальству. Под глазами-то сине, а в самих глазах ничего не увидишь — черным-черно. Черный блеск так и ходит. По виду и упитана, и ухожена, и пахучая вся, вся как из мрамора обточена, а ты ей, Марфе, отруби голову, если под этим блеском да лоском не таится беда похуже, чем у нее самой. И звериным нутром, все видящим и замечающим, женщина в платке на плечах пожалела женщину с искусанной папироской, и та тоже это поняла, почувствовала и удивилась. И, прежде чем Марфа начала рассказывать, Юлия Сергеевна вспомнила. Она медленно положила папиросу в пепельницу и достала новую. Она вспомнила не только вчерашний список. Когда Марфа стала говорить, Юлия Сергеевна переменилась в лице, у нее дернулась кожа под глазами, она щелкнула зажигалкой и стала слушать, сосредоточенно глядя в сторону.

Потом она пересилила себя и стала глядеть на Марфу, хотя ей очень не хотелось. Она слушала, не меняя позы, не произнося ни слова.

Только ли одна эта судьба искалечена? Так сложилось, и как объяснить хотя бы вот ей, женщине с темными руками, с простым дубленым лицом? А много ли она понимает из того, что пронеслось за последние пять лет над страной, над человечеством, над всеми нами, наконец? Спроси ее об этом, она тоже, наверное, не поймет: посмотрит и будет продолжать дальше рассказывать о своем Степане, об аресте, о коровах и трудодне, о пасынке.

Юлия Сергеевна смяла папиросу. «Ну и мысли», — сказала она себе.

— Услышала я, приходить стали. Наши многие говорили: сходи узнай. Под лежач камень вода не бежит небось.

Юлия Сергеевна прошлась по дорожке, вернулась, взялась за спинку стула, на котором перед тем сидела.

— Марфа Андреевна, у вас должно хватить мужества. Ваш муж… ваш муж посмертно реабилитирован. Вчера получили списки. Вам должны были днями сообщить.

Марфа хотела встать и только пошевелила ступнями ног, сразу отяжелевшими и непослушными.

— Как ты сказала? — с усилием спросила она. — Посмертно ре… ре… Не пойму.

— Марфа Андреевна, выпейте воды, успокойтесь. Это значит — он был невиновен, ваш Степан Иванович.

— Я всегда знала небось. — Марфа справилась наконец с собою и встала, и Юлии Сергеевне впервые бросилось в глаза ее лицо — правильное, очень русское, уже заметно стареющее; в его спокойном, ясном выражении было сейчас что-то неестественное. Марфа не заплакала, и это больше всего поразило Юлию Сергеевну. — А я небось помню тебя, — сказала Марфа вдруг, все с тем же ясным выражением глядя на Юлию Сергеевну. — Вот сейчас вспомнила. Ты у нас собрание проводила после войны. Я со Степаном тогда и близко не была. Только-только ему Егорку приволокла… В Германии баба его померла, а малец остался…

Юлия Сергеевна хотела ответить и увидела, что Лобовой это не нужно, она рассказывала и вспоминала для себя. Она, наверно, забыла, где она, и, вероятно, вот так стояла бы у себя в избе или где-нибудь в поле. И Юлия Сергеевна ее не перебивала. Поляков что-то такое рассказывал об этой женщине забавное. Сейчас, несмотря на сухой и теплый кабинет, Юлии Сергеевне было зябко.

Она незаметно оглядела Марфу еще раз с головы до ног: грубые солдатские башмаки, тщательно очищенные от грязи, бросились ей в глаза.

— Вот так мы и сошлись, человек он хороший был. Вот как сыну его скажу? Да ничего, сам скоро отцом будет.

Юлия Сергеевна поняла, что Лобова точно так же рассказывала бы любому подвернувшемуся на дороге.

— А неизвестно, когда случилось? — спросила Марфа.

— Мне неизвестно. Сейчас я позвоню…

— Не надо… Все одно теперь. Не надо… Вытирала, вытирала, а вот наследила тут, — она указала на грязные подтеки от ботинок на полу, и колючий, неприятный холодок в плечах у Юлии Сергеевны усилился, и она чуть-чуть не крикнула сквозь стиснутые зубы: «Уходи!..»

Эта женщина после известия о гибели мужа жалела, что наследила в ее кабинете.

— И могилки-то своей у него небось нету. Как же вы так недосмотрели? Степан мой хороший человек был, недосмотрели… Разве так делается? — сказала Марфа Юлии Сергеевне просто, точно пожаловалась. В этом вроде бы спокойном голосе было сейчас столько обиды, недоумения и силы, что лучше бы она кричала — было бы понятнее, легче.

Кого она сейчас спрашивает, кого обвиняет, думает ведь про себя что-то? Что? Почему так смотрит?

Юлия Сергеевна, с трудом сдвинувшись, встала, шагнула к ней.

— Марфа Андреевна, чем я могу помочь вам?..

— Чем ты можешь…

Марфа уже была у двери, вернулась, подошла к Юлии Сергеевне совсем близко, так, что стали видны сединки в линялых, гладко зачесанных волосах.

— Такие мы бабы все небось. Мужик-то есть?

— Нет…

— Нет. Ну, да если дети есть, ничего, с детьми можно прожить. Все горе они оттягивают небось. Как звать-то?

— Кого? Ах, дети… конечно, конечно…

— Моего Егорку женить вот-вот. Внучатки пойдут. А то в армию заберут потом… Хоть бы не взяли. Пошла я, прощай.

— Может, дать вам машину, Марфа Андреевна? — спросила Борисова, чувствуя огромную, внезапно навалившуюся усталость, с трудом удерживаясь, чтобы не опуститься в мягкое низкое кресло, стоящее рядом.

— Не надо… Сама доберусь… Автобус теперь к нам ходит, сама доберусь. И то — на ферме теперь работы невпроворот. Коровы телются самое…

— Да, да… Будьте здоровы, Марфа Андреевна. Сочувствую вам… в таком горе.

Марфа поглядела на нее и вышла, забыв проститься.

Юлия Сергеевна подошла к столику, где стояли бутылки с минеральной водой.

Ее мучила жажда, ей еще никогда так не хотелось пить. В горле все пересохло.

Борисова зашла к Клепанову, и он встал, присматриваясь, сразу спросил:

— Что с вами, Юлия Сергеевна?

Она посмотрела мимо него, потом села и закурила.

— Я сейчас уеду на строительство, на ГЭС. Так что я еще не здесь пока, Георгий Юрьевич.

— Понятно. Соскучилась? По стройке, я имею в виду?

— А, да, да… Поеду уже сейчас. Хозяйствуйте тут, Георгий Юрьевич.

— Катером, Юлия Сергеевна?

— Что? Нет, нет, на машине — быстрее. — Она неожиданно остановилась, хотя уже поглядела на дверь и встала. — Послушайте, Георгий Юрьевич, а вы сами… Что вы думаете обо всем этом, о себе?

— О себе? — переспросил он, хотя понял ее вопрос. — А что такое я?

— Вот именно…

Насмешка, невольно прозвучавшая в словах Борисовой, не то чтобы уж очень зацепила Клепанова, но в глазах у него мелькнул знакомый Юлии Сергеевне огонек, верный признак того, что Клепанов рассержен, задет.

— Что я?.. — неожиданно сказал он. — Такие, как я, еще долго будут нужны, Юлия Сергеевна.

Вошла секретарь и оборвала неловкую, затянувшуюся паузу сообщением о приходе машины.

— Да, да, спасибо.

Борисова встала, прощаясь, и быстро вышла, и Клепанов не успел ответить.

Было около трех, когда газик вырвался из города и покатил по дороге, обгоняя самосвалы и грузовики, ныряя в ложбины, выскакивая на холмы. Юлия Сергеевна сразу успокоилась и глядела кругом, задумчивая и мягкая. Погода стояла хорошая, кругом было много солнца и зелени, там, где рожь встречалась большими массивами, небо отдавало прозеленью. В одном месте дорогу пересекла линия электропередачи: мачты уходили от горизонта к горизонту, Юлия Сергеевна успела заметить, что провода еще не подвешены, а тянутся по земле и только над дорогой они были подняты и обвисали. Дядя Гриша покосился вверх и проскочил под этой неожиданной аркой. «Надо было одной поехать, — подумала Юлия Сергеевна. — Чтобы совсем одной. Сейчас куда-нибудь свернула бы, и совсем одна».