Она ждала, внешне не выказывая беспокойства, хотя отлично понимала, что его не проведешь, и то, что она неспокойна и напряжена, ему известно. От этого ей хотелось нагрубить ему, надерзить, вывести из себя, чтобы он раскричался, затопал ногами.

— У нас с вами разговор важный, — признался он. — Приготовьтесь выслушать внимательно, спокойно. — Он опять взглянул на Борисову; она молча ждала, чуть сдвинув длинные прямые брови. — Вы сами понимаете, Юлия Сергеевна, Осторецкая область для меня не безразлична. Я слежу за вами пристальнее, чем вы думаете. Первое время не давали взяться за вас вплотную. А теперь уж…

— Да, понимаю.

— Из вас, Юлия Сергеевна, вырабатывается серьезный, крупный работник, вы на хорошем счету. Вы нам нужны, Юлия Сергеевна, будем говорить прямо. Перед нами большие трудности, и здесь нам прежде всего необходимо думать, искать, искать. В Осторецке у вас и здесь, судя по вашему выступлению на совещании, по отчетам, благополучно. А все-таки… — Дербачев чихнул и сердито высморкался.

Дербачев подошел к столу, сел, не глядя на Борисову, стал перебирать бумаги. Юлия Сергеевна знала, что за этим последует. Она знала, когда шла сюда, предчувствовала. Ну что же, она должна пройти и через это. Дербачев нашел нужное, пробегая глазами, засмеялся.

— Нет, вы смотрите, что вы делаете! Вы и заготовки блестяще выполнили, а палка-то о двух концах. Львиная часть доходов колхозов ушла на капитальное строительство. А трудодень, по сравнению со всеми вашими соседями, самый низкий. Как так получается, Юлия Сергеевна?

Она молчала и все же ровно глядела на него, и Дербачев увидел, что она все понимает, и его наконец начинал сердить этот упорный, светлый, сосредоточенный взгляд.

— Мы решили посоветоваться с вами. Есть мнение взять гидростанцию на Острице на счет государства, а колхозам постепенно возместить прежние затраты. Все-таки довольно крупные объекты.

— Разве у государства нет других дыр?

— Дыры найдутся, но это тоже не мелочь. — Он выдернул ящик стола, достал толстую синюю папку. — Я понимаю, вам самой хотелось поднять дело. Честь не та, заслуги, но что поделаешь? Даже если вам удастся закончить, колхозы… Почему на селе сейчас такое положение? От Сталина досталось тяжелое наследство, особенно здесь, на селе. Видел идею и забывал о людях, а значит, извратил идею. Люди, люди — вот о чем нельзя забывать даже на минуту, и вам тоже.

— Понимаю, Николай Гаврилович. Уже решено?

— Ничего не решено, — рассердился он неожиданно. — И ничего вы не понимаете. Не считайте меня олухом.

— Николай Гаврилович…

— Ничего не решено, я не должен был говорить вам. Не в ГЭС дело — в методах, Юлия Сергеевна. В наших методах. Решается вопрос о вас, потому и вызвал.

Заметив, как ее взгляд стал еще более напряженным, и улавливая в нем мелькнувшую от неожиданности растерянность и вопрос, который мог быть понят только им, Дербачев кивнул:

— Зачем вызвал? Да, Юлия Сергеевна, мы знаем друг друга не первый день, не первый, — повторил он, отвечая на ее взгляд. — Время коснулось и нас, не могло не коснуться. Устарели ваши методы, Юлия Сергеевна, безнадежно устарели. Понимаете, в архив их давно пора. Иногда ведь непонимание помимо воли может легко перейти просто в нежелание, так ведь. А это уже разные вещи, вы достаточно умны, чтобы понять. Сигналов больше чем достаточно и в адрес ЦК, и у вас на месте, Юлия Сергеевна. Вот глядите. Я мог бы вам и не говорить, и не показывать. Здесь письма, умные есть письма, все обосновано. Если хотите, познакомьтесь. Вы уж так думаете, я у вас честь отнимаю, счеты свожу.

Она перебирала письма и вдруг горестно покачала головой.

— Что вы? — подозрительно спросил Дербачев.

— И ты, Брут, — Юлия Сергеевна подняла серый конверт осторожно, кончиками пальцев. — Малюгин.

Дербачев внимательно на нее посмотрел.

— Кто этот Малюгин?

— С завода «Сельхозмаш». Такой примерный товарищ, выдвиженец, секретарь райкома, мой протеже.

— Ну, это вам наука. Что-то припоминаю. С какого бока он причастен к колхозам? Ах да, вы же сказали — выдвиженец.

Борисова промолчала, пробежала письмо.

— Мелочи, все мелочи, Николай Гаврилович.

— По-вашему. Познакомьтесь с мнением Клепанова.

— Я его мнение знаю.

— Что, тоже мелочи, Юлия Сергеевна?

— Значит, окончательно решено с ГЭС? — спросила она, уклоняясь от прямого ответа. — О чем разговор, конечно, здорово! Какой идиот откажется от помощи? — Она засмеялась. — Конечно, рада, все ликовать будут.

— Юлия Сергеевна, я хочу одного. Мы с вами достаточно знаем друг друга. Давайте совершенно откровенно. Я повторяю: я Ценю вас, мне придется докладывать в ЦК и все обосновывать. Несомненно. Без учета уроков прошлого мы не сможем идти дальше. — Он помолчал. — Честно признаюсь, не могу уловить сейчас вашего настроения, сути. Времена изменились, осуществлять партийное руководство областью сейчас во много раз сложнее и труднее, готов это признать. Я понимаю, в вас идет ломка, да и мне тоже трудно, трудно, чертовски все это трудно, Юлия Сергеевна. А без этого нельзя жить. Не сдерживайте этого процесса. Ошибайтесь, мечитесь, только скорее, некогда ждать. Ведь столько потеряно времени! Вы умный человек, вы нужны, вы честны — я-то знаю! Поверить Малюгину? Непостижимо…

— «Нам» нужны. Чья же я, по-вашему?

— Не ловите на слове, вы умнее. «Нам» — это и вы. — В голосе его прозвучала досада. — Не думайте, не так все безобидно. Даже слишком серьезно. Как посмотреть, по головке нас с вами не погладят.

— Почему нас с вами? Меня.

— Да, вас, вас. Вас! Слишком за многое хватаетесь. Сразу за все. А в итоге, конкретно — ничего не получается. Бег на месте, Юлия Сергеевна. Ать-два, ать-два!

Он снова чихнул. Большой рассерженный мужчина чихал тонко и жалостно, как ребенок. Борисовой стало смешно, и она едва удержалась от улыбки.

— Николай Гаврилович, Николай Гаврилович, все понимаю, не надо на меня кричать.

Дербачев поднял брови и остановился. Что-то мелькнуло в его серых глазах, точно тень прошла по лицу, и оно помолодело, хотя у глаз и на лбу собрались складки. Он подошел, присел рядом, на край стола. Было, было… Та ночь, когда она пришла к нему, разве забудешь? И тогда, и сейчас что-то незримо стоит между ними. А сейчас она, кажется, еще больше похорошела.

Как она живет? Спросить и напороться на равнодушие? Спросить?

Юлия Сергеевна, наблюдая за ним, чуть улыбнулась.

— Что, Николай Гаврилович? Он поглядел ей прямо в глаза.

— Трудно? — И сам себе ответил — Трудно, Юлия Сергеевна. Все гораздо сложнее, я понимаю. Именно вам надо быстрее решить, пока за вас другие не решили. От этого, Юлия Сергеевна…

— Не надо, Николай Гаврилович, — оборвала она, и он увидел ее сошедшиеся в сплошную линию брови и понял, что задел в ней самое больное и тайное. — Не надо, Николай Гаврилович, — повторила она. — Я знаю.

Он, жалея ее и в то же время невольно любуясь ею и сердясь на себя за это, еще придвинулся, низко наклонившись над столом на локти, и, уже не диктуя, не принимая ее попытки закончить разговор, спросил:

— Говорите, знаю? А что, собственно говоря, вы знаете, Юлия Сергеевна? Что вы делаете трагическую мину? Я-то имею право говорить с вами так. Никого теперь не проймешь, смешно. Послушайте меня. Я старше вас. После того, что было с другими, смешно напускать на себя. Вы помните нашу область перед смертью Сталина? Давайте на этот раз говорить прямо.

— Сейчас все храбры. Уважайте хотя бы свое прошлое, Николай Гаврилович. Хватит! Помнить не хочется, а не забудешь.

— Прошлое, Юлия Сергеевна? Кто же его со счетов сбрасывает? Не хочешь помнить, а помнится. Их почти никого не осталось. Потапов, Капица, Михлин, Меншиков, Лобов, однорукий Степан Лобов… С ними поспешили разделаться. «Скоротечная форма туберкулеза». А-а, что говорить… Это капля в море. Что они значили, сотня или тысяча, в то время! Прошлое! Люди, люди, люди — вот что я вам пытаюсь втолковать уже целый час.