— Мне не в чем упрекнуть себя, Николай Гаврилович.

— Еще бы! А ваши консультации с Горизовым? А в дни съезда, Юлия Сергеевна? — Он помолчал и повторил словно про себя — Если бы только с Горизовым…

Дербачев отошел к окну и долго всматривался в стену здания на противоположной стороне.

Глядя Дербачеву в затылок, Юлия Сергеевна сжала рот, она понимала и слова, и недосказанности Дербачева, понимала все то, что он имел в виду. Конечно, он знал о ней все, и ее выводило из себя то, что он все это время терпеливо и упорно ждал перемен в ней, и получалось так, что именно он старался дать ей возможность прийти в себя, подняться самой. А кто его об этом просил? И самое главное — она бессильна что-либо сделать, бессильна, и от этого гадка сама себе, отвратительна.

Преодолевая отвращение к себе самой, как подступивший к горлу комок тошноты, уже наперекор, как вызов и ему и самой себе, она глухо сказала:

— Я не из тех, не стану рвать на себе рубаху. Вы этого хотите? Не хочу, не буду. Считаю бесполезным, нечестным. Стыдно прятаться за спину ушедших, кто бы они ни были.

У Дербачева набрякли складки у губ.

— Подождите! — почти приказал он, и Юлия Сергеевна замолчала. — Выслушайте меня. Вы далеко не все знаете. Вас будут спрашивать. Придется и объяснить, тут на тормозах не спустишь. Вам легче, и мне легче, мы больше знаем. А тем, которые не подозревали, верили слепо? Которым сегодня пятнадцать — шестнадцать? Двадцать? Ох, как это не просто объяснить, Юлия Сергеевна! А придется, придется, Юлия Сергеевна.

— Николай Гаврилович, простите, и вам тоже придется.

Он подошел к ней совсем близко. Юлия Сергеевна не выдержала, перевела взгляд на массивную пепельницу.

— Юлия Сергеевна, — услышала она, — я никогда не переставал верить. Пошел бы на любую смерть десять, тысячу раз… чтобы этого всего не было. Но это случилось. Выпало нам на долю, мы должны объяснить. И мы должны идти дальше. Я верю.

Ее тянуло еще раз взглянуть ему в лицо, увидеть глаза, он сейчас говорил о том, что ей было до крайности необходимо и чего ей как раз не хватало. Он не лгал — она знала, и это вызывало в ней чувство, похожее на зависть — больную и застарелую. И ей хотелось все ему рассказать, весь долгий, мучительный путь, который она прошла. Она в самом начале задавила это желание, все равно нужный момент упущен, чуть-чуть бы раньше, когда разговор еще не зашел так далеко. В чем оправдываться-то? Электростанция? Действительно, смертный грех. Взяла, ограбила всех и положила себе в карман. Вера? Кого-кого, но уж не ее упрекать в неверии.

Да, Николай Гаврилович, сейчас не просто разобраться, легче свалить на стрелочника. Ага, сукин сын, недосмотрел, недоглядел!

— Вы — фанатик, — с трудом сказала она наконец, сжимая подлокотники кресла. — Прошу вас, оставим это. Слишком все близко, больно.

Она с трудом сдерживалась и по-прежнему не поднимала глаз — сейчас они бы ее выдали. Кисти рук совсем побелели от напряжения. Еще немного — и она безоглядно нагрубит, теперь уж все равно.

— Да, Юлия Сергеевна, — неожиданно тихо и тоже не сразу сказал Дербачев. — На наши плечи легло многое. Нам не защищаться надо, а наступать. А превращать эту трагедию в истерию, в психоз не к чему. Мы никому не позволим. Мы молоды и слишком — слышите — слишком правы.

— В чем, Николай Гаврилович? В том, что произошло?

— Я однажды уже говорил вам, что остроты ценю только с точным попаданием. А так получается не всегда к месту. И потом, Юлия Сергеевна, — сказал он почти грустно, глядя в сторону, — вы ведь не думаете того, что говорите. Зачем вы на себя наговариваете, к чему эта поза? Мелко для вас, Юлия Сергеевна. Разберитесь в себе, поглядите. Может, всего и осталось, что одно упрямство? Просто нежелание что-то признать, а? И если так — глупо, глупо. Если же нет — я повторяю, — ждать нам нечего. Слишком много времени и без того упущено, Юлия Сергеевна.

Последнее было сказано холодно и почти жестоко, и у нее в глазах мелькнуло страдание, ей показалось, что он просто-напросто расчетливо и безжалостно избивает ее, она даже почувствовала эту особую, ни с чем несравнимую боль.

Вечером, после двенадцати, Борисова опять пришла на Красную площадь. Медленно пересекла ее, прошла на мост и остановилась. Были редкие прохожие и автомобили. Она глядела на тяжелую грязную воду. В ней ничего не отражалось. Небо было очень черное и беззвездное, фонари не горели. Она оторвалась от неподвижной воды и, подняв голову, проследила за следом бледной звезды, чиркнувшей в низком черном небе. Падала она одно мгновение.

Марфа Лобова выбралась наконец в город, примерно через две недели после возвращения Полякова из Москвы. Он посоветовал ей идти в обком, и она, постояв перед широкой стеклянной дверью, приоткрыла ее и боком, неловко протиснулась внутрь.

— Вы к кому? — тотчас спросил ее дежурный милиционер, встав навстречу из-за стола с телефоном.

Марфа неторопливо оглядела его с ног до головы, по старому своему опыту понимая, что трудности начинаются прежде всего у дверей с милиционерами, с чистенькими барышнями у телефонов, сухо ответила:

— К самому главному.

— Ваш партийный билет, гражданка?

— Не в партии я.

— Вам нужен пропуск. Я не могу вас пропустить. Пожалуйста, обратитесь в бюро пропусков: вторая дверь налево, за углом, вход с улицы. Откуда вы?

— Из колхоза. Зеленополянская я, доярка.

Мимо них проходили — одни показывали партбилеты дежурному, и тот молча козырял, другие шли мимо, не обращая внимания ни на дежурного, ни на стоявшую рядом с ним Марфу.

— Не знаю, товарищ, — опять повернулся к ней дежурный. — Товарищ Борисова только что из Москвы. Не знаю, здесь ли она…

— А ты позвони, — перебила Марфа, указывая на телефоны.

— Пройдите в бюро пропусков, — недовольно отозвался дежурный. — Я же вам сказал.

— Порядки у вас, — усмехнулась Марфа. — Хуже, чем в колхозе небось.

— А вы придержите язык, — сказал дежурный. — Я же по-человечески объясняю: так заведено.

— А чего тут хорошего? Я за тридцать верст пришла небось. Значит, дело есть. Нам без толку некогда ходить. Трудно тебе позвонить?

— Ну и несносная ты баба! — вышел из себя милиционер. — Сказано: не могу, значит, понимай и не мешай — я тоже на работе. И не командуй — понимать надо. Стоять здесь тоже не разрешается. Тут пять шагов — зайди и все объясни. Не могу я сам, понимаешь, не мо-огу! Ты русский язык понимаешь?

Юлия Сергеевна взяла трубку телефона.

— Принять? Это кого же? Колхозница? Из Зеленой Поляны? Да… Подождите минуту, сейчас скажу.

Юлия Сергеевна опустила руку с трубкой на стол — Лобова, Лобова… Уже совсем недавно, после Москвы, она еще раз встречала эту фамилию. Марфа Андреевна Лобова… Лобова… Много связано с этим именем неприятного…

Несколько секунд она сидела очень прямо, на лице все резче проступали прямые брови.

Слушала, как в телефонной трубке потрескивало, смотрела на спинки стульев у большого стола для заседаний. Потом подняла трубку:

— Выпишите пропуск. Да, сейчас.

Марфа вошла в кабинет минут через десять, еще в дверях сказала «здравствуйте».

Юлия Сергеевна, стоявшая перед своим рабочим столом, подошла и подала руку. Провела ее к углу большого стола для заседаний.

— Садитесь, Марфа Андреевна.

— Спасибо, я постою.

— Садитесь, садитесь.

Усмешка на губах Юлии Сергеевны была замечена Марфой и правильно понята: Марфа села. Юлия Сергеевна села

тоже, положила руки на стол, думая, как начать разговор. Марфа внимательно наблюдала за нею, не стеснялась, не опускала глаз.

Она развязала концы платка и сдвинула его на плечи, ощупью поправляя волосы на лбу. Она подумала, что пришла напрасно, что уже все сделалось и по-другому не переделается и что начальству, сидевшему напротив, совсем ни к чему ни она сама, ни ее Степан. Видно это, и как она курит (баба, а курит!), и как отодвинула от себя бумагу, и как поглядела: ну, рассказывай, мол. И Марфе вдруг расхотелось говорить, захотелось домой. «С гонором», — безразлично подумала в это время Юлия Сергеевна и подчеркнуто вежливо и мягко спросила: