Имел ли он право попросить у нее свидания? Это было бы нелепостью, неоправданной дерзостью, начисто лишенной изысканности, а потому отнимающей у него власть делать это. Он был воспитан в аристократической утонченности оценки поступков, даже в самопожертвовании, и вел себя как умирающий солдат, терял ее твердо и мужественно, обреченный на полную безнадежность встретить ее где-либо.

К вечеру, ложась в постель, он не мог уснуть, в горячечном бдении рассуждая: удастся ли ему теперь встретить ее на вокзале? И вот он тешил себя тем, что нужно искать встречи в том же поезде, на котором он будет теперь ездить в Кисловодск. Так он надеялся, что увидит ее завтра.

Для этого он пришел к поезду раньше и пропустил несколько лишних, вглядываясь в прохожих: не мелькнет ли где ее белое пальто? Один за другим подъезжали поезда из Кисловодска, шумно высыпали на перрон разноликие черти в серых одеждах, но белого пальто, плывущего в царской походке, не появлялось…

В отчаянии уехав в свой Кисловодск, он не терял надежды встретить ее с обратным поездом. Но и это не помогало. Мир был пуст без нее. Он испытывал какой-то солнечный удар, не зная, что делать, и вместо того, чтобы идти домой, уходил бродить по окрестностям, думая о ней. Жизнь теперь представилась ему в новом свете, стала похожей на сплошной праздник. Чувства его разыгрались, он совсем потерял голову и, все больше и больше предаваясь жажде любви, не заботился о том, добьется ли взаимности, и ликовал как прозревший слепой, увидевший небо и солнце.

Он слышал ее голос и видел ее большие синие глаза, в которые вмещался весь мир. Испытывая порыв любви, он неустанно обследовал все подъемы на Машук и поражался могучим глыбам мергеля, из которых складывались горы, устрашающе громоздившимся друг на друга отвесными пластами. Дул теплый ветер в лицо, он поднимался по ступеням, высеченным в горе, и неожиданно оказывался на недосягаемой высоте, увязывая это с божеством счастья. И это счастье казалось ему свершением долгожданного наступления того, для чего он жил втайне и терпеливо ждал этого дня.

Больше всего юному Вертеру полюбился Провал, напоминающий красивую декорацию в театре. Если придерживаться взгляда старых ученых, то это потухший кратер на отлогом спуске с Машука. Глубина кратера семнадцать метров, на дне его причудливое голубое озеро, излучающее нежный бирюзовый свет. Озеро незначительное, величиной с тарелку, зато светлые острые камни, составляющие стены воронки, своей суровой живописью заставляют цепенеть сердце и испытывать свое ничтожество перед величием природы. От озера поднимается пар, в каменном гроте могильный холод и мертвая тишина, нарушаемая резким воркованием голубей, в котором только здесь проявляется первозданная сущность грехопадения. Чтобы получить доступ к озеру, решили пробить тоннель у подножия горы, так что весь Провал с озером обозревается в большое отверстие, служащее входом, сооруженным еще в ермоловские времена. Выход к озеру огорожен чугунной решеткой, спасающей от несчастных случаев. Сказано, что в озере раньше купались, находя его воду целебной.

Все курортные города славятся приманками, такими, как рынок, дендрарий и порой картинная галерея. В этом отношении Пятигорск занимает первое место: там музей Лермонтова. Имя поэта волновало Евгения и высекало из его души священный огонь. Любовь к незнакомке переплелась в его сердце с поэтическим взрывом. Повод отпраздновать посещение обители поэта вылился в вихре нахлынувших чувств.

Там он поразился живости его белой фуражки, предназначенной для головы с «образованным умом», и новизне зеленого сукна его сюртука, подбитого красной отделкой и украшенного армейскими эполетами. Этот сюртук висел на крючке, как и фуражка, над убогой кроватью из почерневшего железа — ложем таинственного вольнодумца, нетерпимого в обществе.

Со слезами на глазах простоял Евгений у этой кровати, накрытой, как гроб, лиловым покрывалом. Ему хотелось разделить свое чувство с той, которой не было рядом. Каким блаженством рисовалось ему приобщение к живому Лермонтову: причаститься взглядом к его широкому лбу, выраженному той редкой породой, какая встречается у людей одаренных, лбу, отмеченному сладкой аномалией, говорящей о том, что он принадлежит к выродкам.

Таков его точный портрет, сделанный почти с натуры скульптором Козловым в форме горельефа, вделанного в круглый проем памятника на месте дуэли у подножия Машука, где выбита надпись: «Здесь погиб великий русский поэт на дуэли с Мартыновым. Условия дуэли были жестокими. Вместо традиционных двадцати пяти шагов отмерили пятнадцать. Лермонтову досталось стрелять первому. Он выстрелил в воздух. Мартынов не ответил тем же, он долго целился в безоружного. Грянул выстрел. Лермонтов упал как подкошенный. Пуля пробила ему грудь, несчастный захлебнулся кровью и пролежал один в лесу без помощи в обществе молодого корнета».

Как умирал этот несчастный? Слетел ли ангел смерти к изголовью этого самоубийцы, заслышав предсмертной муки приближенье в ноющей груди?

Сокрушаясь потерей милого ему гения, Евгений нес на сердце терновый венок. Самопожертвование благородного безумца назойливо напоминало кротость господню и внушало присутствие в пятигорской атмосфере его души, отвергнутой ангелом, словно она и не улетала отсюда и поселилась здесь навеки.

Евгений кидался от портрета к портрету, множеством которых были увешаны стены музея, и восторгался работами самого Лермонтова, говорившими о его недюжинном таланте в области художества. Его работы маслом, изображающие большей частью виды Кавказа, были густые, как и его глаза…

Одна из комнат музея отведена под оружие, так сказать, оружейная комната. Здесь кавказские сабли с древней серебряной чеканкой, примитивные крупные пистолеты, живо говорящие о том времени, отличающемся игрушечными нравами. Но самым страшным был пистолет тот, из которого убит Лермонтов. Он висел отдельно на стене и зиял черным ржавым дулом, напоминая о непоправимом несчастье. Неискупленным грехом пугало это дуло.

Низкие потолки в доме Верзилина и маленькие комнатки, где в тот злосчастный день Лермонтов был вызван на дуэль, показались Евгению ничтожными: все было мелкое, провинциальное и заброшенное, какое может быть только в ссылке.

Древние книги, выставленные в изобилии, были с жирными вдавленными заголовками и неизменно скачущими горцами среди тесных скал. Они открывали глаза на то, что Лермонтов печатался широко. А головки дочерей Верзилина на дагерротипах, предмет влечения в этот дом местной богемы, не вызвали в нем ровно никаких чувств, кроме навязчивого сравнения обладательниц головок с его незнакомкой. Он находил, что она несравненно лучше их. Мысли о ней вертелись у него, как вокруг кола, образ ее преследовал его, мучил и звал, как будто он принял новую чудесную веру.

Забыв про усталость, он поднимался в гору к питьевой галерее и восторгался ее старинной архитектурой. Древние каменные ступеньки, ведущие на нее, возносили его над уровнем города. И здесь он не мог избавиться от мыслей о ней. Тут, на высоте, все ему внушало смешанное чувство присутствия Лермонтова и ее образа. Он обозревал сверху пропавший вниз город, покрытый дымкой яичной зелени и блещущий резными крышами, как волшебной чешуей. Каскад нахлынувших чувств делал его невесомым, готовым взлететь, сердце сладко ныло, как будто его мяли руками. Над городом монотонно позванивала Эолова арфа в голубой беседке и призывно воскрешала лермонтовские времена. Говорят, что эту арфу соорудил архитектор, оставивший свое имя в тайне.

Изобилие воздуха и аромат дубовых лесов с вьющимися дорожками в них манил окунуться с головой в море любви. Господи, как ему не хватало ее! Будь она здесь с ним — он отдал бы за это все, что только мог дать, и умер бы у ее ног. Любовь знают немногие, немногие могут водить корабль по звездам, немногие спасутся…

Изнемогший от усталости, он садился отдохнуть и всякий раз вздрагивал, увидев среди прохожих белое пальто. И тогда он начинал с ужасом сознавать, что может больше не увидеть ее никогда. Глупо было надеяться на чудо, в каком ему было отказано. Но вот чудо свершилось.