Они живут на свете как некая биологическая особь, чтобы удобрять землю. Они даже не воскреснут. Способны они лишь только на то, чтобы производить себе подобных… Это подножие нашего престола. Теперь мир пошатнулся, подножие съехало и переместилось на наше место, а мы оказались вниз головой у них под ногами. И теперь нам приходится стоять перед ними с протянутой рукой, чтобы не умереть с голоду.

Наделенная божественной красотой и кротким нравом, она рано ушла из жизни. Ее одну можно было бы предпочесть огромному множеству ненужных людей, которые помогли ей сойти в могилу. Рожденная в чудовищной бедности, она не в силах была противостоять им. Перенесенные лишения подорвали хрупкий организм, похожий на распустившийся цветок, по которому проехала телега.

Пойти на кладбище, наверное, не хватит сил. Ноги мои, проделав короткий путь, сами ведут меня домой, вроде канарейки, родившейся в неволе, которую выпустишь на свободу, а она сама заходит в клетку. Как это называется: болезнь или усталость от жизни, к которой приводит насилие над художником, та железная маска, надетая на нас пожизненно дураками? А я отвечу, что это тоска по райским странам, где живут одни черные лебеди, — ведь я родился черным лебедем.

Эпитафия

Мне вспоминается золотой миг из моей жизни. Нас было трое друзей, трое единомышленников. Виделись мы редко, но когда собирались, то это было шумное празднество. С радости мы набирали вина и впадали в буйное веселье, как какие-нибудь римские стипендиаты.

На этот раз мы поехали в Дубровицы, чтобы расположиться на траве напротив церкви — этой жемчужины архитектуры. Была осень. Дни стояли теплые и ясные, а вечера — тихие и прохладные. Когда начинало смеркаться, воздух наполнялся ароматом осенней листвы и дымком костров. Река, опоясывающая холм, на возвышенности которого стояла церковь, отражала в холодной воде перевернутые ивы и золотой купол с кружевным крестом. С наступлением сумерек воздух очистился, посвежел и стал ядреным. Взошла высокая луна.

Выбрав местечко напротив церкви, мы приземлились у кустарника, с видом на нее. Никого не было вокруг. Стояла такая тишина, что было отчетливо слышно, как вдалеке перекликались на пароме. Мы возлежали на сухих листьях и наливали петровскую водку в раскладной стаканчик по кругу. Церковь смотрела на нас. Луна освещала ее мертвенным загадочным светом, одев в саван вечной красоты. Она стояла, как алебастровая, точно восставший призрак, глаголющий о загробной жизни. И такой тихий струящийся свет падал на нее с неба, словно она была создана для того, чтобы пленять воображение и навевать воспоминания.

Я неохотно пил, больше отказывался, но когда друзья насели на меня, то сдался и впал в безразличие. Приятно было по вечерней сырости хватать огненную жидкость, с трудом добытую. Блаженство, испытываемое в такой момент, не дано почувствовать в трезвом состоянии. Я совсем не слушал, о чем говорили друзья, а только созерцал церковь, любовался ее величественной красотой, так отвечающей моему настроению. Она шептала мне на неведомом языке, что я не один в моем величии духа. Небо было глубоким и мерцающим от звезд, похожим на седой бархат, обсыпанный жемчугом.

Лунный свет колдовал черные деревья, утопавшие в коврах шуршащих листьев, упасть на которые было неизъяснимым блаженством. Приятно было баюкать на таком ковре уставшее тело и не хотелось вставать до утра, пока не взойдет солнце. Мне отрадно было уйти в себя и замкнуться в своих чувствах, которые дарить было некому.

Закрыв глаза, я чувствовал реку, стоявшую сзади, вспоминать купание в которой было мучительно тяжело. Тогда было маленькое счастье. Существует кратковременный миг между трезвостью и опьянением, в сладости с которым не могут сравниться даже грезы. Существует миг между догорающим днем и ночью, когда солнце прячется за горизонт. Вот в такой миг разрушительное время украдкой отсчитывало земные минуты, когда она стояла у воды и расшпиливала волосы. Теплая вода была желтой от отражавшегося в ней кровавого неба, и все вокруг наполнилось шафрановым светом, как будто все это было написано свежими ударами кисти сусальным золотом. Тишину нарушил всплеск, когда она разделась и вошла в реку. Я не смел мешать ей наслаждаться телесным счастьем, стоял, на берегу и радовался, глядя, как она просто закинула волосы, мешающие плыть, и устремилась вперед, словно совершая обряд крещения.

Она смело распорядилась мной, поспешно оделась и повела меня к себе на дачу. Там мы при догорающей свече листали старинную библию, иллюстрированную гравюрами, хранившуюся в сундуке вместе с бабушкиными платьями, и играла в четыре руки на старом пианино с бронзовыми подсвечниками. Гравюры были выполнены боговдохновенно, с тончайшим понятием красоты лиц, рук и драпировок. Где художник мог подсмотреть эту царскую породу людей с мощными телами, благородными чертами и гордыми позами, которые теперь выродились и могут только присниться?

Мы просидели всю ночь на проваленном диване и пили чай из фарфоровых чашек с китайцами, раззолоченных широкой каймой. Где теперь все это? Ее больше нет на земле. То был сладкий миг, промелькнувший, как юность, неизвестно откуда прилетевшая легкокрылой птицей и умчавшаяся вдаль.

Я прислушивался, уткнувшись лицом в листья и вдыхая их горький запах, не расскажет ли мне река еще что-нибудь об этом, оставшемся недосказанным? Я вытер слезы и повернулся к церкви. Стряхнув с себя наваждение, я уловил язык, на котором так красноречиво теперь рассказывал мне храм о лучших днях моей жизни, и весь с головой ушел в таинство загадки, которую скрывал в себе его облик. Церковь возвышалась над нами, как прошедшие века, немотствовала и свидетельствовала о тайнах, ведомых только ей одной, и грустно светилась в лунном ореоле.

Мои чувства передались друзьям. Мы покидали это место, шуршали листьями, как крадущиеся волки, и сами были не рады, познав скорбь этой осенней ночи. Печальная луна стояла неподвижно в высоком небе, горящем фосфором, и тихо двигалась по реке. Но когда мы вышли к заводи, перед нами открылась картина неповторимой красоты. Вся гладь реки зажглась серебряным блеском. Сосновый бор, стоявший черной стеной на берегу, дышал бодростью и пугал молчанием притаившихся в нем темных сил. Мы не могли оторваться от этой чарующей картины и долго стояли молча, растворившись в безмолвной красоте звучащего дуэта лунного неба и фейерверка сверкающей воды. Куда ни кинь взор, конца и края не было этому гимническому простору.

Теперь нет и этих друзей. Я потерял их, и больше не повторится молодость. О скольких друзей уже недосчитывается! Зачем старость так безжалостна, заставляет ходить по кладбищу и оттягивает срок неизвестно насколько? Кто знает, будут ли впереди светлые дни? По крайней мере, этот свет теперь уже воспринимается как сквозь копченое стекло, и никогда больше не повторятся в природе чары той осенней ночи… Я отдал бы все на свете, чтобы вновь пережить этот незабываемый миг в моей жизни.

Шалость дьявола

После трудов праведных я решил хоть к вечеру через силу немного подвигаться, но когда вы глянул в окно, то понял, что небо и зелень сейчас должны быть обворожительными после дождя: зелень умылась и потемнела, а в небе творится хаос от клубящихся облаков, разгадать смысл которых не дано ни одному смертному.

Когда я вышел из дому, солнце уже садилось, погружая полнеба в ослепительный сплав, стоявший неподвижно над горизонтом, рассыпая вокруг золотистую муть и освещая мокрую дорогу малиновым золотом. Купы гигантских деревьев окрасились красной охрой, застыли в колдовском молчании, тонули в шафрановом свете и звали в свои недра.

Солнце садилось быстро, золотые клубы облаков громоздились друг на друга, вставая библейским пожаром, горящим прощально и долго. Дальние облака, окрашенные в стыдливый румянец, застыли широким караваном в томном зефире индиго с молоком. Все небо играло яркими красками, как будто ангелы решили заняться живописью, разложили самые чистые краски и забыли про них.