На холодной парижской лазури, преображенной зеленым фосфором, клубились фиолетовые облака, позлащенные по краям, и всюду застыли величественные видения: неведомые страны, восточные ладьи, плывущие по морю, нагруженные богатствами, — то голубые, то пепельные, растянувшиеся по небу и схваченные улыбкой румяного серебра.
Гладь реки отражала эти чары, умножая их власть. Желтая нива на том берегу манила в свои объятия, а извилистая дорога показывала путь к ее сердцу. Пока я обдумывал, успею ли я переправиться на пароме на тот берег, пока солнце еще не село, чтобы полюбоваться раскаленным малиновым углем, который так быстро таял на горизонте, как вдруг меня тихо позвал бледный месяц, вставший над развалинами заброшенного имения. На небе красовался высокий вяз, одинокий и печальный, напоминая крымскую картину. Развалины потускнели от надвигающихся сумерек. Они манили своими живописными руинами и дикой зеленью, глушившей сырые камни.
Это имение, бывшее когда-то блестящим, теперь загажено навозом и перенаселено бедным людом, распределенным по каморкам, поселившимся в них, как клопы в трещинах. Отвалившаяся штукатурка, грязное тряпье, развешанное на окнах, разрушенные лестницы и облупившиеся колонны исторгали стон отчаяния.
Боковое крыло было совсем заброшено и наполовину разбито. Окна заколочены досками и ржавым железом. Пилястры отбиты и сброшены на землю. Казалось, здесь никто не живет, но утоптанная тропинка вела к подъезду, у которого стояла сгнившая скамейка, поросшая крапивой и тонувшая в репейнике в человеческий рост. Меня одолело любопытство исследовать тропинку и подойти к подъезду. Обогнув строение, я увидел черное окно, сиротливо зияющее в сумерках. На окне стоял старый кувшин времен средневековой Испании, а на натянутой проволоке висела выцветшая шаль. Мне представилась корчма на большой дороге, владелица которой, глухая старуха, живущая в потрясающей нищете, зарабатывает тем, что пускает бандитов, угощая их черствой лепешкой и скверным сидром. Крыльцо оказалось высоким, со ступеньками и перилами.
Не успел я повернуть к крыльцу, вдруг остановился как вкопанный, словно передо мной была натянута веревка. Силки, в которые я лез, были расставлены предательски. На крыльце лежала огромная собака песочной масти. Она была голая и дряблая. Увидев меня, подняла голову и грозно зарычала. Я не сделал ей ничего дурного, даже не успел приблизиться к крыльцу. Тем более у меня не было никаких намерений заходить в дом, но одного того, что я оказался в ее владениях, было достаточно.
Она разразилась громовым лаем и стала спускаться с крыльца. Страх парализовал меня так внезапно, что я перестал соображать. Не в бесстрашии мужество, а в умении превозмочь страх. Много видел я собак на своем веку, вел себя всякий раз равнодушно, надеясь на какой-то гипноз, исходящий от человека, а в общем терял всякое представление, что со зверем шутить опасно, но таких встречать еще не приходилось.
Видя, что я не могу оказать сопротивление, и, привыкнув властвовать над верховным существом, она настигла меня и, бешено захлебываясь, стала припадать на передние лапы, явно намереваясь броситься на меня. Она задыхалась в конвульсиях злобы, с морды капала пена, глаза горели, огромные клыки и наморщенный нос угрожали. Я окаменел от страха, почти потерял сознание и не торопился уносить ноги, чтобы не вдохновлять разъяренного зверя, а только осторожно нащупывал землю под ногой и потихоньку пятился назад. В этот момент я напоминал слепого, потерявшего палку. Чувствуя, как у меня отнимаются конечности и стынет кровь в жилах, я ничем не отличался от овцы, которую режут. Будь у меня дубинка под рукой, я, наверное, не смог бы пустить ее в ход. Отделаться от внезапного испуга невозможно, и я мог пасть жертвой этой омерзительной горгоны.
Собака медлила и не нападала. Она преследовала меня на короткой дистанции и не думала отставать, готовая в любую секунду броситься на меня. Мне оставалось только останавливаться и уговаривать ее слабым голосом в надежде на то, что она образумится. Так я отходил от нее все дальше и дальше, пока не очутился на дороге, где ездили мальчишки на велосипедах. Они прикрикнули на нее, видно, она их слушалась и лениво повернула назад к крыльцу.
Только благодаря этим мальчишкам собака отстала. Сердце мое бешено колотилось, я не мог избавиться от гнусного чувства, душившего меня. Я уже покинул усадьбу, был далеко, а исчадие все брехало, оглашая тишину громким басом. Я был так сильно оскорблен этой тварью, что не пожалел бы на нее целый патронташ.
Только сейчас понимая, что она могла бы меня покусать, я весь трясся и долго не мог прийти в себя. По силе и злобе она напоминала римскую военную собаку. Этих собак пускали в авангарде, ни одно оружие не могло опередить их скорость, и только клочья мяса летели от испытанных храбрецов. Гней Помпей заимствовал их у германских варваров. Породу определить было невозможно, я нигде не видел такой породы, она чем-то была похожа на льва. У нее была огромная голова с короткими круглыми ушами, кровавые глаза, длинные ноги и ленивая гибкость тела, таящая подвижность гигантской кошки. Я остался цел благодаря чуду, за счет которого эквилибрист удерживается на канате.
Кто разрешил держать этого дьявола без привязи в черте города? Оказалось, что в доме никто не жил. Притон расселили, люд получил новые квартиры, а собаку бросили, оставили здесь. Она одичала и по старой привычке охраняет дом. И вот она доживает свои дни, сбесившись и возненавидев людей, которые так жестоко обошлись с нею.
Когда наступила ночь, луна стояла высоко и сеяла мертвенно-бледный свет на погибшее имение с оставшейся в нем одинокой собакой. Жуткое чувство овладело мною. Много тайн, кроющихся в этих стенах, погребено временем, их следы застыли в облике разрушенного дворца с зияющими пустыми окнами и привидениями, охраняющими тело его, войти в который не дает этот страж, оставшийся в нем как капитан, покидающий судно последним.
Злодей
В разгаре лета, когда вольный ветер и облака тянут рощу в путешествие, а ночной зефир струит эфир, подольская хоровая капелла собралась ехать в Кенигсберг с концертами. Инициатором этой затеи был безумец Гарбузов — руководитель капеллы. Он ночевал на рояле, уходил из дома под любым предлогом, вплоть до рыбалки, и видеть не мог ненавистную жену, которая была умнее его и тоже руководила какой-то капеллой. Он не давал себе отчета в том, что Прибалтика — родина хорового пения, и бессовестно повез туда дрянную капеллу, состоящую из одних неграмотных баб, даже нот-то не знающих. Хотел сделать себе славу, а готовил фиаско.
Дорога предстояла длинная и сулила много впечатлений. Заказали два автобуса. В автобусы погрузили костюмы в чехлах, растянутые на вешалках, как чучела на огороде, запаслись провиантом на неделю и стали рассаживаться на сиденья. Еще пока не знали, что солистка Булгакова в дороге выйдет замуж.
Когда были готовы трогаться, подождали немного, пока не выйдет Солнцев, начальник отдела культуры, чтобы напутствовать их. Солнцев похож на каравай хлеба, выпеченный из ржаной муки. Это виновник знаменитого скандала. Когда приехал знатный дирижер и привез из Москвы симфонический оркестр, как эскимосам кино, в зале не оказалось ни одного человека, потому что играли Шуберта и Россини. Как изменились времена с тех пор, когда слава пезарского лебедя облетела Европу и он сделал эпоху в музыке! Чтобы собрать аудиторию, Солнцев по примеру императора Александра, который заставлял провинившихся солдат слушать «Руслана», решил угостить сладчайшими руладами ремесленное училище и загнал его на галерку. Первые такты ремесленники просидели с открытыми ртами, как в цирке, но вскоре им сделалось скучно, и они начали катать порожние бутылки под ногами и мочиться на стулья.
Капелла состояла из одной дряни: развратных баб, в основном одиноких и поэтому не знающих, куда приткнуться. Среди них замешался профессиональный певец Вася Бахирев. Вася был в преклонном возрасте, ему было под шестьдесят. Он был интеллигентен и напоминал старого провинциального актера из балагана. Огромный рост, недюжинная сила и артистические манеры так сильно выделяли его из этого окружения, что порой не верилось, что Вася вполне нормальный человек. Заставила его вращаться в этом обществе неразборчивость. Будучи инфантильным, Вася являл собой образец дурачков, какие часто украшение самодеятельности. Природа наградила его великолепной профундой с огромным диапазоном. Его познания в вокале превосходили умудренность, маститых методистов, но он держался в стороне от высшего общества и валял дурака — ездил из Москвы на электричке в эту капеллу.