Я учился с Феликсом в этой школе и тоже жил в интернате. Феликс был маленьким караимом с густыми черными волосами, жесткими, как верблюжье одеяло, и рыбьим ртом, делающим его похожим на Айвазовского. У него были живые аспидные глаза, в которых клокотали коварство и насмешка.

Судьба разбросала нас в разные стороны, и мы не виделись полжизни. Часто я терял голову и порывался в Феодосию, обуреваемый страстью увидеть его и услышать его голос, но обстоятельства не доставляли мне такой роскоши. И вот я однажды очутился в Феодосии случайно. Я орлом полетел к моему другу и с бьющимся сердцем постучал в ворота. Мне открыла чужая незнакомая аборигенка, хозяйка дома, приходившаяся ему теткой.

— Феликс дома? — преодолевая спазмы в горле, выкрикнул я требовательным голосом.

— Сейчас.

Выходит заспанный маленький старик в трусах и садится на кровать, опустив голову вниз, как с похмелья. Весь седой, словно обсыпан мукой, с дырками вместо зубов. Угрюмо хмурится и не может сообразить, что происходит. Искоса поглядывает на меня жгучими глазами, горящими по-прежнему черным огнем. Я узнал эти глаза.

— Феликс! Ты что, с ума сошел, почему ты не рад мне? Может, ты не узнал меня, дурак такой?

— Когда ты приехал? — выдавил из себя Феликс.

Я ничуть не удивился его растерянности, потому что свалился ему как снег на голову, к тому же он здесь не был хозяином, а как известно, квартиру в этих широтах летом найти невозможно.. Потребовалось немало времени, пока он ожил и пришел в себя.

— Слушай, что я тебе скажу: ты первый раз в Феодосии? Так пойдем на гору Митридат, оттуда виден весь город! Как хорошо, что ты приехал!

И, не дав мне отдохнуть с дороги, потащил на какую-то гору, карабкаться на которую с больными ногами было мучением. Когда мы достигли высоты и ветер вольно обдувал нам лица, он гордо указал вдаль:

— Теперь смотри туда. Видишь развалины генуэзской крепости? Знаешь, сколько веков она стоит? Повернись, смотри вдаль: сейчас ничего не видно; в хорошую погоду отсюда видна Турция.

Он не давал мне опомниться:

— А хочешь, мы сейчас пойдем на могилу Айвазовского? Нет, постой, сначала ты должен увидеть череп Савмака!

— А что это такое?

— Чудак, ты не знаешь, кто такой Савмак?

— Не знаю.

— Тогда слушай… На территории Боспорского царства было восстание скифов под предводительством Савмака. Это было во II в. н. э. Савмак был рабом и пришел к власти. Он отличался отвратительной внешностью и невероятной физической силой. Захватив Пантикапей и Феодосию, он правил около года. Из-за неслыханной кровожадности чинил чудовищные расправы: вырвал язык царю Перисаду и собственноручно выдавил ему глаза. У самого у него был один глаз, размещавшийся посредине лица, и нос пятачком, как у свиньи. А череп сзади заканчивался рогом! В бою он нападал и спереди и сзади. Вместо меча держал в руке горящую головню и жег ею, а сзади бил рогом. Перисад не мог устоять против такой силы и бежал. На старинных монетах Савмак изображен в профиль с рогом!

— Каким рогом? — удивился я. — Кто он, минотавр, единорог или человек?

— В детстве, когда голова его была мягкой, ему стянули череп золотым обручем, чтобы он рос в длину. И вот голова его стала уплощенная, как у змеи, а сзади заканчивалась рогом… Этого гнусного раба никто не мог победить, потому что он был воплощением дьявола, только гениальный Митридат взял его хитростью. Восстание было подавлено, вся Феодосия сожжена, скифы распяты, а Савмака сожгли на треножнике. Теперь в музее стоит его череп…

Мне этот рассказ так понравился, что не хотелось портить впечатления, а потому я не имел права посягнуть на вымысел гениального караима. По крайней мере, я постарался внушить себе, что это правда, и не собирался вникать в суть дела, чтобы не рассеять этой чудной фантазии, лелеять которую было для меня блаженством.

— Пойдем сейчас же в музей, — решил я подыграть, сам не замечая, что загипнотизирован.

— Пойдем, — лукаво засмеялся Феликс и кивнул рыбьей мордой.

Он был так сильно похож на Айвазовского, что когда я увидел скульптурный портрет достойного гражданина Феодосии у входа в музей, то у меня родилась идея сделать Феликсу ответный сюрприз. Я стал истошно хохотать, глядя то на Мангупли, то на Айвазовского:

— Слушай, пойдем сначала к нотариусу и заявим, что ты сын Айвазовского!

Ему это понравилось, и он добавил, подпрыгивая от радости:

— Мы скажем, что я был долгое время в плену у турок, а сейчас меня волна выбросила на берег, и вот я стою перед вами…

— Сейчас Савмака посмотрим и пойдем разыграем комедию, — согласился я.

У входа в краеведческий музей стояла молодая дура, которая, вроде меня, никогда не слышала про Савмака, хоть и родилась в Феодосии. Она утверждала, что никакого черепа у них нет и не было. Завязался скандал. Мы требовали череп, она созвала экскурсоводов, директора и специалистов по истории края. Они пожимали плечами и не понимали, чего от них хотят. К их стыду, никто из них не слышал этого имени, как будто все это происходило не в Феодосии, а в Аддис-Абебе. Кто-то сказал, что какой-то череп у них украли: кажется, это был череп гигантского зверя, не то рыбы.

— Вот видишь, — радостно закричал Феликс, — что я говорил? Ладно, в следующий раз приедешь — будет тебе череп: они его спрятали и не хотят показывать москвичам, боятся, что те выманят его и увезут в Москву, в Исторический музей!

Тут только я по достоинству оценил очаровательную выдумку моего друга и еще больше пришел в восторг от его таланта:

— Ты знаешь, а я было совсем поверил в это! Признайся, что ты разыграл меня!

— Ты что, разве такое можно выдумать? Ты действительно не веришь мне? Вот чудак! Я тебе говорю: все время лежал этот череп. Не знаю, куда они его дели, — продали или проворонили… Еще совсем недавно я сам подходил к нему и трогал руками. По размерам он больше лошадиного.

Мне это доставило такое счастье, что я пожалел, зачем так грубо раскрыл его обман!

В теплом, натопленном кабинете, в тиши, среди зеленых столов сидит прокурор. Он тихо копается в бумагах, величина кабинета поглощает его. За окнами темнеет, уют кабинета убаюкивает. В кабинете так тихо, как бывает только в музеях.

В кабинете прокурора стоит старинный шкаф, по достоинству занявший бы лучшее место в Эрмитаже. Шкаф покоится на огромных львиных лапах, весь резной, из красного дерева, с головками императоров. Он когда-то принадлежал чуть ли не папе римскому, а теперь попал в кабинет прокурора, где он хранит ненужные бумаги.

Прокурор безрукий. Левый рукав вправлен в карман пиджака. У него выдающийся круглый подбородочек, как у беззубой старухи, похожий на штопальную ложку, и вредные глаза. Вспыхивают эти глаза ненадолго на маленьком лице, похожем на смерть, и выражают усталость от жизни. От того, в каком он настроении, зависит его решение. Это настроение с утра узнает секретарь и доводит до сведения блох, скопившихся в коридоре, что им невыгодно иметь с ним дело сегодня. Блохи рассыпаются, словно их облили керосином. Никто не осмеливается помешать ему и войти без спроса. Он знает это, сидит в глубине кабинета и копается с бумагами, как ребенок с игрушками.

Однажды произошел небывалый по дерзости случай. Дверь в кабинет шумно растворилась, и бесцеремонно ворвался сумасшедший, словно пришел убивать его. Мало того что он не имел никакого представления о такте, он был переполнен гневом и возмущением, ему было жарко, капли пота гроздьями катились со лба. Он стряхивал их рукой, как кровь, которую нельзя унять. Беззаконность, которая привела его к прокурору, была вопиющая: милиционер отобрал у него паспорт и продержал его в камере, утверждая, что этот паспорт чужой. Помогла ему прийти к такому домыслу одна фотография в паспорте вместо десяти.