24 сентября Корраль докладывал, что имел продолжительную конференцию с Густавом III, который «весьма экспрессивно» говорил о своей благодарности испанскому королю и его министрам и порицал фальшивую политику, ведущуюся лондонским и берлинским дворами; он свободен, поскольку союз с Францией скончался естественной смертью и Густав не состоит в союзе ни с одной из названных держав. Затем Корраль довольно пространно говорил о необходимости поддерживать Бурбонский дом во Франции, принимая во внимание скверные результаты революции и желание испанского короля сохранять старую гармонию и дружбу. В качестве вывода Корраль сообщил, что Густав, как и Руут, всегда подчеркивают абсолютную необходимость субсидий и желательность скорого принятия испанским королем решения. Россия, утверждал Корраль, предпринимает значительные усилия, направленные на привлечение к себе шведского короля.
Первоначально отношение к России развивалось осторожно и со всеми признаками фальшивой идиллии. Министром в Петербурге Густав пока назначил Курта фон Стединка, который не имел дипломатической подготовки и опыта, но который во время войны проявил себя как самый выдающийся шведский генерал и к тому же основательно знал границу между озером Сайма и Финским заливом, которая должна была стать предметом дальнейших переговоров после Верельского мира. Это был очень образованный офицер, но ненавидимый подчиненными, что его боевой товарищ Армфельт считал необъяснимым: «На финна и на всех прочих не угодишь», — таков был его комментарий. Стединк, по Армфельту, был «приятным и вежливым человеком». Это делало его своим в придворной среде, но, возможно, недостаточно проницательным для дипломатической двойной игры.
1 октября Стединк обосновался в Петербурге и докладывал, что императрица выказала ему большую «bonté»[70] в знак своей высокой оценки короля Густава. Спустя два дня дипломат с воодушевлением описывал назначенного временным посланником в Стокгольме генерала фон дер Палена. Стединк знал, что это был прямой и честный человек, получивший от императрицы указание держаться поодаль от всех партий и интриг и открыто заявлять, что Екатерина никогда не будет вмешиваться во внутренние дела Швеции. Императрица желала «укрепить добрую дружбу и союз [l’union] с Вашим Величеством». Это, по мнению Стединка, было естественно, если учесть понесенные Россией в войне против Швеции большие людские и денежные потери, понимание Екатериной «vaste genie et valeur»[71] Густава III и стремление Потемкина к славному миру. Однако императрица сохраняет некоторое недоверие в вопросе о намерениях Густава по отношению к Дании. Тем не менее она сказала, что то, что Густав отправил Нолькена в Вену вместо того чтобы вернуть в Петербург, «показывает, что чувства короля ко мне изменились». Она получила известия о том, что прусский король строил против Густава козни из-за Померании, и ее это огорчило, поскольку не хотела бы, чтобы Густаву пришлось сожалеть о возобновлении дружбы с нею.
Таков был тон шведско-русского общения, и он не изменился от того, что Пален прибыл в Стокгольм лишь в ноябре. Русские министры Остерман и Марков тоже были обходительны со Стединком; согласно донесению от 13 ноября, первый из них, будучи тронут до слез, заверял Стединка в склонности Екатерины к миру.
Отношения между Густавом III и союзными державами характеризовались, как и прежде, выдвижением взаимных предложений при взаимном пренебрежении друг к другу. Несмотря на некоторые подталкивания, прежде всего со стороны фон Борке и Хью Эллиота, за осень 1790 года союзники не предприняли серьезных попыток привязать к себе Швецию. Густав III твердо держался решения продаться дорого. Пруссия хотела иметь его потенциальным союзником, но не располагала деньгами на субсидии, а британское правительство, имевшее деньги, не доверяло Густаву и не было склонно к военным предприятиям. В результате русский кабинет, который знал, чего хотел, то есть чтобы по отношению к Швеции ничего не происходило, имел естественное преимущество перед соперничавшими державами.
Одна держава, находившаяся за пределами этого поля напряженных взаимоотношений, была, однако, заинтересована в своем влиянии на шведскую политику, без того чтобы требовать каких-либо чреватых риском обязательств в ситуации, существовавшей зимой 1790/91 года. То была Испания, остававшаяся представителем бурбонского альянса, но находившаяся в изоляции после победы революции во Франции. Назревал конфликт Испании с Англией; Испания была уязвима как колониальная держава и нуждалась в поддержке со стороны других держав. Швеция издавна была связана с Францией и Испанией, а Россия в последнее время имела очень близкие связи с Францией. Испания как беспристрастный посредник подготовила путь к Верельскому миру. Казалось естественным продолжать идти по проторенной дорожке и искать контакта с возможной шведско-русской группировкой.
12 ноября Корраль отправил пространное шифрованное донесение, в котором подчеркивал холодность Густава III к министрам союзных держав, а также в приложении сообщал, что Армфельт указывал на настоятельную необходимость в быстром решении Испании о предоставлении субсидий с учетом предложений из Лондона. Густав, согласно Армфельту, был склонен к альянсу с Россией и с Испанией, но не с Данией, которую, однако, Россия наверняка не оставит на произвол судьбы. 3 декабря Корраль писал о тайном совещании, которое он имея с Армфельтом, о котором думал, что тот, весьма вероятно, старается присоединить Данию к русско-шведскому альянсу. Армфельт просил Корраля написать Гальвесу в Петербург, дабы тот попытался повлиять на русских министров. 3 декабря Корраль был очень доволен тем, что Листон не подозревает, что Корраль добивается испанского союза с «дворами на Севере», а полагает, что странные дела во Франции целиком поглощают внимание испанского кабинета. 17 декабря Корраль сообщал, что Екатерина II приняла решение вступить в союз с Густавом III и готова дать ему полмиллиона рублей, но Густав не хочет принимать от России субсидий, дабы не чувствовать себя зависимым. Существовала опасность, что Англия и Пруссия предложат больше. Гальвес, который, по-видимому, являлся источником информации относительно русской точки зрения, предложил еще полумиллионную прибавку от Испании, и Корраль подчеркнул своему мадридскому начальству, графу Флоридабланка, что испанский король посредством добавки миллиона фунтов в этом деле получит короля Густава в полную зависимость и таким образом обретет значительное влияние на «la liga general del Norte»[72].
Нет никакого сомнения в том, что для испанского кабинета была соблазнительна перспектива присоединения к северному союзу, к которому могла бы примкнуть и Франция, когда ее внутреннее положение станет более спокойным. Но требования субсидий ставили перед затруднениями, а истинным камнем преткновения были шведские требования ревизии границы в Финляндии, на что обращал внимание Корраль в донесении, написанном в новогодний вечер. Русский кабинет не проявлял никакого интереса к обсуждению пограничного вопроса: Игельштром принялся открещиваться от того, что он будто бы обещал что-либо конкретное в Вереля, и все осталось как было. Стединк 7 января писал: здесь медлительность — неизбежный спутник всех дел, «еда и игра отнимают слишком много времени». Но медлительность в делах шведских явно не была случайной — союзные державы казались пассивными, Густав III — стремившимся к сотрудничеству с Россией, и возможности для кабинета императрицы добиться перевеса были явными, если тянуть время. 14 января 1791 года по Петербургу распространилась новость о победе генерала Суворова над турками при Измаиле, она была сочтена решительным образом усиливающей позиции русских перед заключением мира с Турцией. Одновременно Стединк начал доносить, что союзные дворы распространяют сведения о том влиянии, какое они постоянно оказывают на политику Густава III, и что это производит впечатление в Петербурге. Повсюду распространился слух о намерении Густава возобновить к весне войну. Стединк больше уже не был объектом любезностей императрицы.