Отсюда можно заключить, что Густав III забавлялся, пугая союзников, особенно пруссаков, дабы, если получится, выжать из них себе льготы. Его целью было также вселять в них беспокойство, как писал Густав Армфельту. Пален тоже узнал, что шведский корабельный флот, который для видимости вооружается, может быть употреблен на стороне России либо против нее, в зависимости от того, как обернется дело. Угроза союзников разрывом отношений, в случае если Турция не получит мира без аннексий, в марте смягчила русскую позицию в отношении Швеции. 11 марта Стединк сообщал, что императрица «mystérieux»[74] тоном сказала, что дела идут хорошо и все зависит от доверия к ней Густава III. В конце марта Потемкин приехал в столицу, был любезен со всеми шведами, засвидетельствовал свое почтение к Густаву III и пожелал получить копию сергелевского фавна. Но лишь в конце апреля, когда приближался сезон для войны на Балтике, с русской стороны начали проявлять горячий интерес к сближению с Швецией. 23 апреля Стединк получил аудиенцию у Потемкина, который распространялся о том, как высоко ценит короля Густава, и заявил, что все сделанные в Вереля приемлемые обещания будут выполнены, если только императрица того пожелает. Относительно границы в Финляндии Потемкин имел грандиозные виды: все жители края должны быть перевезены в области за Петербургом; Финляндия жалкая страна и должна быть обращена в пустыню, дабы не вызывать проблем с установлением границы, а особенно никчемен Нейшлот, который шведский король желал сохранить при юстировке границы. Несмотря на все любезности, Потемкин так ничего и не пообещал — все откладывалось до будущих прямых переговоров о союзе.
Для них Остерман разработал контрпроект февральскому плану Густава III, но человеком, которому было поручено вести переговоры, был новый ординарный посол, приближенный Потемкина и очень опытный дипломат граф Отто Магнус Штакельберг, прежде пребывавший министром в Варшаве. К тому времени, как он 17 мая наконец прибыл в Стокгольм, позиция русской стороны была жестче. Штакельберг моментально был отправлен вести интенсивные переговоры в Хага и потом в Стокгольме. Его предложения были таковы: никакой юстировки границы в Финляндии, но субсидии в приемлемых размерах; союз России с Швецией и тайный договор, направленный против Пруссии и Великобритании. Однако решение относительно всех условий остается на усмотрение императрицы. Она снабдила дипломата инструкцией, смысл которой сводился к ведению адски ловкой психологической войны. Густаву предстояло войти в героическую роль друга, кузена и помощника против всех врагов Екатерины. Кроме того, его воображение должно будет подпитываться раздачей обещаний о том, что он возглавит будущую кампанию против французских революционеров с целью восстановления во Франции монархии. Густаву надлежало предстать в героическом ореоле, который полностью впитает в себя его планы и активность, так что от него избавятся в действительной политике — в той, что имела отношение к границам России. Было известно, что осталось совсем немного до запланированного путешествия в Аахен, где Густав должен был вступить в контакт с французскими эмигрантами, которых все больше собиралось за пределами Франции. Поэтому разговоры об общем крестовом походе против революции были созвучны складывавшейся ситуации.
Штакельбергу довелось пережить несколько напряженных дней. Густав III, ассистируемый Армфельтом, от которого из первых рук получал известия из Вереля, был быстро схватывающим и непредсказуемым контрагентом. На обдумывание были предложены-, обмен частей Норвегии на Ольденбург, обмен острова Сент-Бартелеми на финляндские территории и размены финских приграничных территорий. Штакельберг защищался, неотступно придерживаясь полученной инструкции и выдвигая французскую проблему как главный пункт обсуждения. Предстоящая поездка короля Густава в Аахен предполагала, что все решения должны быть нацелены на будущее. Штакельберг, светский и приятный в обществе человек, произвел хорошее впечатление и войдет в круг добрых знакомых Густава III в последний год его жизни. Но король Швеции не был столь уж самовлюбленным и глупо доверчивым, как думали Екатерина и поначалу Штакельберг. Он вел собственную дальновидную и злую игру, не раскрывая за столом переговоров многих своих карт.
В действительности Густав III при своем отъезде 24 мая был живо заинтересован в заключении союза с Россией. «Это будет прекраснейший день в моей жизни, когда осуществится стабильный союз с любимой мною родственницей и великой женщиной, чьи слава и имя войдут в историю и сохранятся в самых отдаленных будущих столетиях», — писал он Армфельту 2 июня из Ростока. Там же Густав выражал свою обиду на небрежность Потемкина, не ответившего на его, Густава, собственное письмо. Спустя шесть дней он в очередном письме к Армфельту размышлял о поведении русских: были ли их медленные реакции рассчитанной тактикой или лишь проявлением дурных манер. Союз с Россией должен был основываться на трех пунктах: ревизия границы, субсидии и сотрудничество в деле восстановления Франции. Густав начинал верить, что союзные державы в конце концов согласятся удовлетворить его пожелания субсидий. Как обстояло с ревизией границы, он не знал, и только по прибытии в Аахен узнает, возможно ли возрождение Франции. Таким образом, между 2 и 6 июня восторг перед русским союзом утих. Что до союзных держав, то государственный переворот в Польше потряс позиции Пруссии, и Листон в доверительном собственноручном письме сообщал одному из секретарей Foreign Office[75], что если сейчас Россия объединится с Польшей, то, по его мнению, единственной возможной контрмерой будет «отправить брандер «Густавус». Возможно, другие представители британского кабинета министров сделали такие же выводы.
Увиденное Густавом по прибытии в Аахен 14 июня едва ли помогло ему получить ясность. Напротив, он втянулся в бурю политических чувств, которая поглотит его на все десять месяцев оставшейся жизни. Он встретился с высшим аристократическим обществом Парижа, которое прежде было для него столь притягательным и где он имел такой успех при прежних посещениях французского двора. В городах вокруг Рена жили тысячи французских эмигрантов во главе с братом Людовика XVI графом Артуа. В Аахене Густава ожидал также Эверт Таубе — он поправлял там здоровье и был доверенным человеком Густава и неофициальным связующим звеном шведов с неофициальным эмигрантским двором в Кобленце. Король Густав с само собой разумеющимся изяществом занял в эмигрантской среде центральное место, держал открытый стол и говорил о контрреволюции. Он, кажется, был озадачивающе откровенен в высказываниях относительно своих планов вооруженного вторжения во Францию — до какой степени откровенен, трудно определить на основании лишь более поздних мемуарных источников. Возможно, он стремился поставить прочих европейских суверенов перед свершившимся фактом относительно главного командования в планируемом крестовом походе, которое он отводил себе.
Густав III ждал в Аахене побега французской королевской четы из своей страны, который должен был послужить сигналом к объединению против революционного режима в Париже. 19 июня Густав писал Армфельту, высказал предположение, что союз с Россией практически готов, и велел Армфельту немедленно принять в ходе подготовки к войне меры к выступлению и транспортировке полков под предлогом волнений на Севере. Спустя два дня король все еще был настроен оптимистически, получив от Армфельта известие, что Екатерина готова уступить Нейпшот и туманно уверяла в своей экономической и прежде всего личной доброжелательности к Густаву и выказывала большое рвение к восстановлению королевской власти во Франции. Известие о провале попытки бегства и аресте французской королевской четы стало шоком для Густава III, как и для всего эмигрантского общества и всех монархических столиц Европы. 27 июня Густав писал Армфельту, что едва в состоянии как следует писать; он просит прислать в Варнемюнде его яхту «Амадис», ибо при том обороте, какой приняли теперь дела, он либо через неделю отправится домой, либо останется за границей на целый год. Вот, думал он, подходящий для Екатерины II момент показать свое величие.