Относительно политических последствий войны пессимизму Анкарсвэрда можно противопоставить слова представителя иностранной державы Хью Эллиота в поздравительном письме к Густаву III от 12 сентября. Разумеется, это письмо исполнено лести и любезностей, но, с другой стороны, Верельский мир был вызовом британской внешней политике, которую представлял Эллиот. «Один, без помощи извне, — пишет Эллиот, — Ваше Величество сумели совладать с внутренними волнениями в своем королевстве и навсегда обеспечили независимость своей короны, поборов и неоднократно побеждая империю, мощь которой Европа пока еще недостаточно осознала». Далее Эллиот говорит о правителе, который приносит Швеции всю славу. Именно это внешнеполитическое самоутверждение было целью войны и также ее результатом. Русско-датское окружение Швеции взорвано; императорский кабинет в Петербурге более никак не контролирует внутренних дел Швеции. Слова Анкарсвэрда о несамостоятельности Швеции в начале 1791 года свидетельствуют о его незнании внешнеполитической ситуации. После заключения мира Густав III на самом деле стоял перед выбором между предложениями вступить в тот или иной союз.

Ну, и другой вопрос, много ли национальной самостоятельности Швеция достигла бы без войны, одними лишь дипломатическими маневрами. Планирование Густавом войны с самого начала было отмечено фатально ошибочными оценками, прежде всего русских военно-морских сил, и его неукротимый оптимизм в сочетании с ведением войны по-любительски в конечном счете имел следствием тяжелые поражения и ненужные потери, например при выборгском прорыве из блокады. Трудно сказать, произошло ли бы вообще что-нибудь в этой войне без подхлестывающих усилий короля. Но, с другой стороны, без него и вовсе не было бы никакой войны.

Одним следствием войны было начало выравнивания сословий и социальной эволюции, осуществленное на риксдаге 1789 года. Было ли возможно собрать и активизировать недворянские сословия так, как это произошло, без того давления, которое оказывали на народ грозившие нации опасность и надвигавшаяся катастрофа? И дворянство, несмотря на свое сильное сопротивление изменению конституции и выравниванию привилегий, было лояльно по отношению к нации, о чем свидетельствовала его позиция по вопросам государственного долга и чрезвычайного налога. Но в вопросе о противоречиях между королем и оппозицией Анкарсвэрд прав. Здесь царила злобная непримиримость, ничего хорошего не предвещавшая в будущем.

Благодаря войне международный престиж Густава III вырос. Даже в Петербурге отмечали его выдающиеся способности; он больше уже не был тем «беднягой героем», над которым Екатерина издевалась в одном из спектаклей. Корраль в депеше от 17 декабря рекомендовал заключить с ним альянс и высказывал мнение, что испанский король благодаря этому приобретет «значительное влияние» на возможный союз северных держав Швеция-Россия-Дания. Борке в декабрьском частном письме к Хью Эллиоту писал, что знает слабости и недостатки Густава III лучше, чем кто-либо другой, но король, несмотря ни на что, отважен и мужествен, активен и предприимчив, благороден и великодушен сверх своих возможностей, его не запугать, и он подобно своему дяде по матери никогда так не проявляет своего величия, как угодив в безнадежные, казалось бы, обстоятельства. Однако прежде всего — он обладает мощным шхерным флотом. И Листон, хорошо осведомленный и проницательный специалист, в донесении от 19 февраля 1791 года писал: «Считаю своим долгом добавить, что сей государь, невзирая на многочисленные неудовлетворительные и даже забавные стороны характера, обладает весомыми талантами, острым умом и деловыми качествами, которые обеспечили ему возможность полностью овладеть своей нацией; дворянство в настоящее время кажется погруженным в своего рода летаргическую покорность, между тем как восторженное отношение к королю в более низких сословиях не ослабело в сколько-нибудь тревожащей степени, и его интеллектуальная активность и выдающаяся быстрота действий — все это должно сделать дружбу или враждебные отношения с ним весьма значимым фактором».

Как и всякого человека, Густава III следует оценивать мерками его времени. Гражданские идеалы его юности отступили перед целями искусного кабинетного политика, и с этим ему повезло. Под его руководством Швеция из объекта планов раздела, вынашиваемых соседними державами, превратилась в весьма значимый фактор европейской международной политики. Его народу пришлось заплатить за это кровью и налогами. Сам Густав заплатил за это гармонией и счастьем в повседневной жизни. То, что было его окружением и социальной опорой, более таковым не являлось.

Его братья и сестра держались на расстоянии. Карл был ранен, он устал, пребывал в унылом настроении, и ему трудно было оценить по достоинству удачу брата в войне на море. Фредрик Адольф 19 июля писал Софии Альбертине, что известие о победе при Свенсксунде было ему приятно, поскольку она покрыла славой Швецию и заставит всю Европу нас уважать. Но герцог ждал достоверных сведений о шведских потерях — их так и не получили, так как народ держали в неведении, смешанном с ложью, и это держало его «постоянно под игом Тирана». Но Фредрику Адольфу предстояло приехать в Стокгольм на благодарственный молебен и, возможно, там узнать еще какие-нибудь новости. В письме, написанном несколькими днями раньше, он выражал надежду на то, что брат Карл сможет высвободиться из постоянной зависимости от Густава.

Дворянское общество по-прежнему держалось пассивно; данная Листоном характеристика оппозиции как находившейся в состоянии паралича была в целом точной, по крайней мере относительно того, что было видно на поверхности. Участь аньяльцев была решена одновременно с заключением мира — король Густав огласил свою резолюцию о помиловании. Решение несло на себе печать субъективности: умереть должен был только полковник Хестеску, за то что он «совратил и почти принудил» свой полк к мятежу и подстрекал к нему других офицеров. Он вел себя агрессивно и непочтительно по отношению к самому королю Густаву, о чем в резолюции не было сказано, но определенно сыграло свою роль, поскольку полковнику было отказано в помиловании короля. Генерал-майор Армфельт, дядя Густава Маурица, был приговорен лишь к заключению в нестрогих условиях, а барон Клингспур, брат генерал-майора, благодаря заступничеству брата получил дозволение избежать заключения и наказания, каковым согласно резолюции должна была стать смертная казнь. Остальные получили тюремное заключение разной степени строгости. Екатерина И, пытавшаяся внести в мирное соглашение пункт о помиловании аньяльцев, негодовала на то, что, по слухам, шведский король намерен отпраздновать заключение мира, обезглавив шестерых из осужденных. Дело все-таки ограничилось полковником Хестеску.

Оба истинных изменника родины — или финские сепаратисты — Спренгтпортен и Егерхурн жили в Петербурге и были недоступны, но явно довольно-таки неудовлетворены своей жизнью. В ноябре 1788 года по Петербургу распространился передаваемый с возмущением слух, будто бы шведы назначили цену за их головы: 3000 риксдалеров за голову Спренгтпортена и 37 риксдалеров за голову Егерхурна. Странная несправедливость потом нашла себе объяснение в том, что два ренегата все это выдумали сами. Как-то ведь им надо было развлекаться после того как аньяльский заговор перестал существовать. За шесть дней до Верельского мира Спренгтпортен подался на зарубежный курорт, согласно догадкам при дворе — в Биарриц, чтобы отдохнуть после тяжелого ранения.

Прошлое миновало. Королевская игра в величие и гибель Швеции могла начинаться с новых исходных позиций.

На другой день после Верельского мирного соглашения Густав III написал личное письмо Екатерине II, называя ее «Madame ma Soeur et Cousine»[69]. Одним из первейших мотивов, побудивших его к заключению мира, пишет Густав, было желание вернуть дружбу, которая всегда была ему столь дорога. Он говорит не о той дружбе, которую полагается испытывать российской императрице к шведскому королю после подписания мирного трактата, но о том столь приятном чувстве, каковое соединяло некогда «Caterine» и «Gustave», память о котором не смогут стереть в его сердце никакие события и которое вселяло в него такую печаль и сожаление, когда он думал, что потерял его навсегда. Между тем теперь Игельштром в Вереля сказал Армфельту, что Екатерина по достоинству оценила его и что голос одной крови, текущей в их жилах, должен быть услышан и подействовать на их сердца. Он отваживается надеяться на чувства Екатерины и рассказывает анекдот об обоих полководцах в войне за испанское наследство, маршале Вилларе и принце Евгении Савойском; во время переговоров они пришли к выводу, что никогда не были личными врагами. Мои враги, сказал французский полководец австрийскому, находятся в Версале, а ваши — в Вене. Этим ловким приемом Густав перекладывал вину за развязывание войны на своих оппозиционеров в Швеции и на советчиков Екатерины.