То было строгое внушение, и оно означало, что предложение о сотрудничестве Швеции с союзными державами уже сделано. При личной встрече с Листоном Франку пришлось брать на себя вину за доставленные неприятности — тому самому Франку, который, согласно более раннему высказыванию Листона, всегда соглашался со всяким своим собеседником. Франк передал мнение своего короля, что союзные державы обнаружили очевидное безразличие, предоставив Густаву в одиночку сражаться за общее дело и предложив ему в июне третью часть той суммы субсидий, о которой он просил в январе. Теперь императрица была готова сразу заключить мир на тех самых условиях, на каких союзники вызывались посредничать. Если союзники намерены помешать Густаву принять это предложение, то должны в восьмидневный срок пообещать первоначально требуемую сумму субсидий, пообещать, что англо-голландская эскадра будет отправлена в помощь ему в Балтийское море, и поддержать его требования восстановления границы по условиям Ништадтского мира. Листон доложил об этом в депеше от 23 июля, одновременно сообщив, что Густав написал прусскому королю, прося его произвести «formidabel» (грозное) вторжение в Лифляндию. Спустя три дня Листон докладывал, что, следуя инструкциям, дал королю Густаву вежливо уклончивый ответ и одновременно подчеркнул, что Англию нельзя рассматривать как имеющую особый долг признательности перед королем Густавом за его героические деяния.

Борке реагировал иначе, чем Листон, — он считал все свои ожидания обманутыми и без возражений переслал критику шведского короля по адресу прусской политики. В действительности возможность сепаратного шведско-русского мира была для Пруссии сильным ударом, значительно уменьшая ее возможности давления на Россию. 27 июля Австрия заключила мир с Турцией, а это означало, что Россия осталась в изоляции перед лицом своих военных противников. Для союзников ситуация была бы многообещающей, если бы они могли рассчитывать на ведущую войну Швецию. Но в этом отношении пребывали в неопределенности.

С 1 августа центр тяжести событий находился в разоренном селении Вереля на реке Кюммене, где Армфельт и Игельштром встретились для окончательных переговоров. С 31 июля король Густав пребывал в шведском лагере на западном берегу этой реки, а Армфельт перешел через мост на русскую сторону, где Игельштром принял его в шатре. Шведский король ежедневно вмешивался в переговоры, в то время как Игельштром был связан письменными инструкциями. Курьеры из Петербурга и обратно доезжали в одну сторону за два дня, в то время как на дорогу до или из Стокгольма требовалась целая неделя. Это обстоятельство имело значение, поскольку точки зрения ведших переговоры сторон изначально были весьма различны. Густав III требовал возвращения территорий, уступленных Швецией по условиям Абоского мирного договора, посреднической функции между Россией и Турцией и гарантий того, что Россия не будет вмешиваться во внутренние дела Швеции. Императрица требовала сохранения условий Абоского договора и амнистии для аньяльцев. Каждая из сторон выдвигала требования, неприемлемые для противоположной стороны.

Переговоры почти сразу и прервались. Екатерина возмутилась территориальными претензиями Густава и отказалась с ними согласиться. Но перерыв в переговорах был лишь мнимым, и с самого начала подразумевалось, что ради получения мира Густав готов отказаться от требования границы по Ништадтскому миру. Для Густава важно было получить клаузулу относительно Турции, что могло спасти его репутацию, ведь он обманул доверие своего союзника, а также важно было получить виды на какое-либо уточнение границы, более или менее неопределенное, и, наконец, избавиться от пункта Абоского договора о праве России контролировать шведскую внутреннюю политику.

Чтобы заручиться возможно более надежным средством давления на Россию, Густав до начала переговоров велел Рууту и Франку заключить с союзными державами конвенцию, которая бы включала в себя обещания субсидий, обещания поддержки в переговорном процессе о мире на условиях статус-кво или, еще лучше, продолжения войны — при активной поддержке союзных держав, если мир не будет достигнут до конца кампании 1790 года. Руут и Франк тщетно пытались получить более крупную сумму субсидий, чем предлагалась ранее, и отступили, натолкнувшись на сопротивление. Борке и Листон сочли, что достигли решительного успеха, но Густав III вовсе не думал ратифицировать конвенцию. Она должна была произвести впечатление на петербургский кабинет, и то было ее единственной целью. Густав не без злорадства предвкушал разочарование союзников, особенно пруссаков, когда они поймут, что их надули.

Тем временем беседы в шатре близ Вереля продолжались, и 13 августа дело дошло до драматического разлада. Русская сторона заявила, что мир с Турцией без аннексий близок, а посему любое вмешательство шведского короля не является необходимым. Армфельт настаивал на этом шведском требовании, прервал переговоры и залез в свою карету. Когда Игельштром делал то же самое, Армфельт согласно четко выстроенному сценарию вышел и продолжил беседу в шатре. В результате турецкий вопрос был исключен из текста мирного трактата, но Армфельт продиктовал для протокола заявление со ссылкой на заверения Остермана и Игельштрома о том, что мир, выгодный туркам, будет заключен. Была подтверждена граница по Абоскому миру, но не были подтверждены никакие политические условия Абоского мира и стороны пришли к неясному соглашению об урегулировании границы, которое будет предпринято после заключения мира. В завершение Игельштром сделал устные заявления с обещаниями русской экономической поддержки Швеции и с выражениями надежд на союз между двумя договаривающимися о мире державами.

Верельский мир был заключен 14 августа. Через два дня известие об этом достигло Петербурга. Императрица была обрадована и более всего злорадствовала на то, что англичан и пруссаков надули. Еще через четыре дня состоялся обмен ратификационными грамотами.

«Каковы же плоды этой войны (хотя и завершенной с потерями меньшими, чем можно было предполагать), — писал Микаэль Анкарсвэрд в заключительном рассуждении своих памятных записок 15 февраля 1791 года, — помимо того, что государство погрязло в безмерных долгах; в малонаселенной стране потеряны 70 тысяч земледельцев, раздоры, ненависть и злоба между гражданами и сословиями достигли такой степени, что с содроганием видишь, что дело идет к общему их разрушению, и еще более — недоверие между королем и большой частью его мыслящих подданных, которое еще может повлечь за собой несчастливейшие события; все это наделала война, эта ненужная война, и что мы выиграли? Ах, так называемую самостоятельность, которая зависит от интересов и благосклонности нашего врага, как долго он будет позволять нам похваляться ею, ибо на самом деле Швеция редко бывала менее независимой чем сейчас, — без альянсов, утонувшая в долгах, задавленная налогами; флот, драгоценный и прекрасный флот загублен, армия ослаблена, а крепости в небрежении».

Образ мыслей Анкарсвэрда, бесспорно, перекликается с образом мыслей наших миролюбивых современников, но не следует забывать, что он в некоторых отношениях был едва ли не уникумом в Швеции своего времени. Дворянин, но возведенный в дворянское достоинство за собственные заслуги, происходивший из иммигрантской французской гугенотской семьи, оппозиционер и в прошлом государственный преступник, имевший точки соприкосновения с аньяльцами и одновременно лояльный и полезный член военной комиссии, питавший особую любовь к флоту. Его сын Карл Хенрик во времена Карла Юхана станет либеральным партийным лидером и будет четко апеллировать к идеологическому наследию, созвучному отцовскому образу мыслей эры свобод. Микаэль Анкарсвэрд сразу предсказывал несчастливый исход войны, когда она начиналась, но и должен был признать, что она шла лучше, чем ожидалось. В своей критике военной политики Анкарсвэрд представляет широкое мнение дворян и других «мыслящих подданных», а в вопросе об усталости от войны — наверняка значительное большинство народа. Однако при заключении мира в это большинство входил и Густав III.