На Эллиота шведский король произвел сильное впечатление при их встрече в Копенгагене годом раньше, и дипломат отважно решил воспрепятствовать датскому вмешательству для помощи русскому союзнику. При встречах Эллиота с Густавом оба контрагента творили высококлассное действо, но напряженность ситуации легко могла заставить горячиться. Армфельт судил об Эллиоте со своих позиций и 4 октября письменно предостерегал своего короля от обхождения с ним как с личностью открытой, ибо, как говорил сам Эллиот, в английском национальном характере заложено не принимать во внимание доверие там, где имеет место формальность. По Армфельту, причиной рвения Эллиота была его «attachement»[58] к королю Густаву. На это Густав коротко ответил: «Я обхожусь с ним так, как он того желает». Король ощущал их общность в обоюдном спектакле. Оба претендовали на заслугу спасения Гётеборга: Густав обращался к горожанам в ратуше и напоминал о том, как Густав II Адольф возложил ответственность за город на его жителей, обещавших отдать жизнь и кровь, а епископ Вингорд поддержал его красноречивой проповедью в кафедральном соборе и пообещал помощь Господа. Эллиот же в донесении в Вестминстер высказал притязание не только на то, что остановит войну дипломатическими средствами, но и на то, что дает советы относительно укрепления Гётеборга, основанные на его более глубоких познаниях в военном деле и фортификации. Он был даже готов к тому, чтобы составить расчеты артиллерийских батарей из находившихся там английских моряков и лично отражать датские атаки, если это окажется необходимым. Героическая роль принадлежала ему, и он не допускал никаких ее ограничений.

Значение вклада Эллиота в оборону Гётеборга признавал и Густав III. «Эллиота трудно переоценить. Он совершил великий переворот», — писал Густав Армфельту 9 октября, посылая одновременно текст договора о перемирии. Теперь Гётеборг был вне опасности, но Густав не был бы Густавом, если бы его амбиции этим удовлетворились. Он заметил, что перемирие относится только к сухопутным силам, и отдал приказ о нападении на норвежские транспортные суда, в результате чего были возвращены пушки и палатки, утраченные в бою при Квиструме, а кроме того захвачен груз с сорока ботов — припасы, предназначавшиеся для армии принцев. Их естественные протесты ни к чему не привели.

Человеком, тоже высоко оценившим деятельность Эллиота, был новый прусский министр в Швеции барон фон Борке, 15 октября прибывший в Гётеборг и представший перед Густавом III. Он принадлежал к тем примечательно многим людям с воображением, принимавшим как раз тогда участие в североевропейской международной политике, имел за плечами довольно-таки неудачное пребывание посланником в Копенгагене и вовсе не был другом России. Он получил инструкцию всеми ершами поддерживать и привлекать на свою сторону Густава III, и в основе этой инструкции лежал один из типичных проектов Херцберга — об обмене территориями: Пруссия должна была получить Шведскую Померанию за предоставленную Швеции компенсацию в той или иной форме, возможно, за помощь в борьбе против России. Итак, 16 октября Густав мог сообщить Армфельту, что фон Борке еще более горячий сторонник интересов Густава, чем даже Эллиот. По пути в Швецию Борке нанес в Копенгагене визит Бернсторффу, и тот, взволнованный англо-прусской угрозой, на удивление откровенно говорил о своем желании мира и своей неприязни к России, если верить реляции Борке. Все складывалось в пользу продления перемирия, которое было подтверждено 16 октября, по-прежнему сроком на один месяц. Густав радостно писал Армфельту, что Пруссия готова вступить в войну против России.

Тем временем 7000 человек первоклассных войск разных родов были стянуты в окрестности Гётеборга, и Густав начал ощущать свою воинственность, особенно когда решил, будто знает, что норвежская армия плоха и скверно вооружена. Густав направил принцу Гессенскому декларацию с протестами против контрибуций и поставок, которые вторгшаяся армия якобы выжимала из оккупированных провинций. То была провокация, и из письма к Армфельту от 19 октября можно видеть, как Густав рассчитывал на «écrasse»[59] противника посредством выдвижения из Гётеборга и Вестеръётланда. Эллиот, энергично вмешавшись, предотвратил всякие враждебные действия; дело дошло до бурного столкновения в Гётеборге между ним и королем Густавом, но дружба восстановилась после того как Эллиот принес извинения. Однако он все больше и больше подпадал под очарование принца Карла Гессенского, между тем как Густав перенес свои симпатии на последовательного приспособленца фон Борке. Но все шло в соответствии с планами: 11 ноября перемирие было продлено на полгода, и на следующий день Эллиот уехал из Гётеборга в Копенгаген, будучи к своему великому удовольствию чествован шведским населением в местах, которые проезжал.

Опасность была отведена. К тому же аньяльские заговорщики в Финляндии оказались рассеянными, поскольку Екатерина II с необдуманным высокомерием потребовала подчинения себе Финляндии, а герцог Карл с его смесью упрямства и уступчивости разобрался в ситуации и сумел посредством перемещения войск рассеять аньяльцев. В довершение всего адмирал Грейг скоропостижно умер от лихорадки, и его кончина лишила русские вооруженные силы наилучшего и самого энергичного командующего. Король Густав отдал герцогу Карлу приказ выходить из Свеаборга и идти с парусным флотом к Карльскруне, что и было сделано 15 ноября. 4 декабря Густав смог из Гётеборга послать в Финляндию тайные приказы об аресте аньяльских руководителей. Армия уже, правда, совсем ушла с русской территории, но неприятельское нападение армии не угрожало.

Энергичные действия короля во время датского нападения, пробуждение национальных чувств в сельской местности и вооружение народа в Даларна, Вестеръётланде и Хельсингланде — все это делало настроения в народе благоприятными для Густава. Он мог осуществлять план по созыву риксдага.

Вопрос о созыве риксдага висел в воздухе всю осень 1788 года, но впечатление нерешительности на сей счет создавал только маркиз де Пон, которому король Густав выдвигал аргументы за и против. Пон ясно понимал бедственность финансового положения, которая лежала в основе распространившегося слуха о том, что король намерен встать во главе далекарлийцев и овладеть государственным банком. В депеше от 28 сентября Пон описывал, как умело Карл Спарре поддерживал этот слух, делая «сбивающую с толку мину» и произнося отдельные слова о мерах предосторожности, которые у него вырывались, между тем как одновременно он негодовал, как таким слухам можно верить. Целью распространения слухов, по Пону, являлось напугать купцов в Стокгольме, чтобы они не давали королю кредитов. Сам же Пон между тем был напуган письмом от короля Густава из Даларна, полученным 19 сентября. Густав описывал рвение, преданность и пылкость тамошних жителей: они вызвались сделать все, что предложит двор; те же чувства испытывало духовенство, а также многие из «третьего сословия». Говорят, подобное происходит и в пограничных областях, куда Густав рассчитывает отправиться в воскресенье или понедельник. Это его ободряет и позволяет не опасаться более риксдага, к созыву которого необходимость в денежных средств принуждает, кажется, еще больше, чем вопли партийных деятелей. Необходимость риксдага вызывалась тем, что Франция из-за своих внутренних дел не могла оказать денежной помощи. На это Пон ответил предостережением — не стоит полагаться на выражение одобрения в тех местах, где находится сам король, и напомнил о риксдаге 1786 года. Это побудило Густава 23 сентября приняться за очередное собственноручное письмо. Война с Данией, писал он, надвигается, но ей должна суметь воспрепятствовать немедленным вмешательством какая-нибудь дружественно настроенная держава. Густав рассчитывал на симпатии французского короля, но не хотел предлагать повторения акции поддержки, какая была в 1772 году. Теперь ситуация была совершенно иной, и Густав хотел, не нанося ущерба дружбе с Францией, действовать, не будучи связанным с двумя другими дворами, и это скорее вразумило бы Данию. У границ Гольштейна происходили передвижения ганноверских, гессенских и прусских войск, которые, однако, быстро могли прекратиться, если охладеет имеющаяся сейчас добрая воля при дворах Берлина и Англии.