Этим пораженческим речам Густав мог противопоставить разве только свои сведения о нажиме англичан на Данию с целью заставить ее сохранить нейтралитет. Он мог констатировать, что риксрод, прежде столь послушное собрание переживших свое время стариков, под руководством Карла Спарре превратился в рупор дворянской оппозиции. Но оппозиционно настроенные члены риксрода пошли дальше, подготовив увещевающий документ, содержание которого сводилось к требованию созыва сословий. Густав отказался принять это заявление. Он никак не мог использовать риксрод с его теперешними тенденциями. Но ситуация стала яснее, хотя и не стала светлее: единственное спасение Густава было в простом народе, который мог дать ему людей, оружие и деньги для обороны государства. Это если народ встанет на его сторону против оппозиции.

Какова будет реакция простого народа? Перед самым началом войны среди стокгольмского населения наблюдались признаки воодушевления. Ёрвелль, который вел, конечно, пропаганду в интересах Густава, в письме к д’Альбедюллю от 17 июня описывал настроения на галерной верфи: «В народе необычное волнение, и что меня более всего радует, так это его бодрость и мужественность. После долгого рабочего дня они вечером приходят почти танцуя, но и работают под оком короля, ежедневно дважды их посещающего, и за хорошие деньги». Часто слышались, говорит Ёрвелль, радостные возгласы при появлении короля и герцога Фредрика. «С самой революции 1772 года я не видывал такого оживления и не слышал столько благословений Густаву, наилучшему из шведских королей…» Даже если описание и содержит преувеличения, у Ёрвелля не было причин вводить в полное заблуждение шведского министра в Копенгагене. Ничто не говорит против того, что простой народ в Стокгольме положительно относился к идее вернуть величие и славу прошлых времен, будь то посредством войны с Россией или с Данией.

Неудача в Финляндии не изменила этих настроений. Офицеры, в знак протеста против наступательной войны подавшие в отставку из своих полков, были встречены в Стокгольме демонстрациями презрения. Еще сильнее была реакция народа, когда стало известно о мятеже в финской армии. Обнародование манифеста Густава о войне от 21 июля, которая называла одной из причин войны русские интриги с оппозицией в Швеции, способствовало формированию общественного мнения. Даже такой скептически настроенный наблюдатель, как Юхан Хенрик Чельгрен, выразил свое негодование в письме к Русенстейну от 10 сентября. Единственный свидетель из среды стокгольмских масс, каким мы располагаем, — ведший дневник приказчик Юхан Ерпе, выражает такой же патриотический образ мыслей.

Но большим вопросом была позиция крестьянства. На риксдаге 1786 года его представители подпали под влияние дворянской оппозиции, и было неясно, улеглось ли их недовольство винной регалией и различными местными несправедливостями. Это должно было выясниться, так к аж теперь король Густав был вынужден проехать по селениям с призывом к народу вооружаться перед лицом опасности датского нашествия.

В эти дни у Густава появился новый доверенный человек — 29-летний капитан Даларнского полка Эрик Аугуст Терсмеден, порывистый и откровенный пройдоха, который, согласно сведениям из оппозиционного лагеря, служил у мятежников в Финляндии курьером, но вдруг переметнулся и стал лояльным орудием в руках короля Густава. Он, вероятно, имел какие-то связи в антироялистском лагере, поскольку, согласно его собственным дневниковым записям, был вовлечен в обсуждения с участием радикально настроенных оппозиционеров, открыто говоривших о своих планах изменить государственный строй. Но он несколько раз встретился с Густавом с глазу на глаз, призывал его к мужеству, и король доверил Терсмедену готовить свое путешествие в Даларна. 7 сентября Густав зачитывал Терсмедену написанное им самим приглашение на риксдаг. Очевидно, существенна была роль Терсмедена в том, что король отважился на решение сделать ставку на лояльность недворянских сословий и противостоять дворянской оппозиции, находившей теперь свое выражение в риксроде и к которой он уже примеривался в беседе со своим активным врагом Шернельдом, умолявшим короля созвать сословия.

Между тем в игре были и другие факторы, которые следовало учесть: иностранные державы, могущие оказать Густаву поддержку в борьбе против его врагов. Великобритания была более всех заинтересована в том, чтобы помочь ему, но коммуникации с этой страной были таковы, что почта между Вестминстером и Стокгольмом шла чуть ли не месяц, а потому из-за быстро менявшейся ситуации английское правительство никак не могло вмешаться в существующее положению дел. Человеком, находившимся для этого достаточно близко, был пребывавший в Копенгагене Хью Эллиот, но он в свою очередь должен был учитывать, что никогда не имеет своевременных инструкций, которым мог бы следовать.

Густав Нолькен в британской столице энергично боролся, добиваясь активной поддержки для Швеции. За лето ему нужно было преодолеть дополнительное затруднение, вызванное тем, что Питт и Кармартен по большей части находились за пределами Лондона в сельской местности. Ему казалось, что он замечает определенно дружественный настрой и некоторую склонность вступить со временем в союз с Швецией, но одновременно и нежелание принимать решение. В середине августа Кармартен сделал более конкретное разъяснение: несмотря на симпатии к Швеции, англичане не хотят рисковать, втягиваясь в войну, в которую может быть вовлечена и Франция, и ограничились бы посреднической ролью. Английское правительство, по-видимому, осуществляло давление на Данию, но Нолькену не удавалось выяснить, насколько сильным оно было. Кармартен сожалел, что не удается поколебать Данию в ее убеждении, что Швеция является агрессором и, следовательно, вступают в силу обязательства Дании по отношению к союзной ей России.

Густав мог знать об этих настроениях в Вестминстере в решающие первые десять дней сентября. О противниках Великобритании в европейской международной политике — бурбонских державах — он имел тем более надежные известия через их полномочных посланников в Стокгольме. Из них двоих посол Франции маркиз де Пон занимал ведущее положение как вследствие своего более высокого ранга, так и потому, что представлял ведущую великую державу Европы. Корраль в донесении от 5 сентября утверждал, что Пон выказывает ему доверие и дружественность и они, кажется, работают в тесном контакте, хотя Корраль и просил инструкции, действовать ли ему в согласии с Поном. 22 августа Корраль, а 26-го Пон доносили о том, что оппозиция набирает силу; Пон ясно констатирует, что она распространилась на риксрод. 29-го оба докладывали домой после беседы, которую имели с Дюбеном и Карлом Спарре; они, очевидно, в ярких красках обрисовали удручающую запутанность ситуации. Но если Пон полагал, что оппозиция не настолько опасна, как это поначалу казалось, то Корраль дал подробное сообщение об антироялистских планах, в частности, о радикальных предложениях свергнуть Густава III и объявить его сына незаконным. Оба дипломата, особенно Корраль, высказывают сочувствие шведскому королю, и это говорит о том, что влияние, которое на них оказывалось, возымело противоположное предполагаемому действие. После возвращения Густава домой Пон доносит о своей первой беседе с ним. Изменения в голосе больше слов говорили о переживаниях, которые отражались и на лице Густава; он опасается, что его действия настолько оскорбят короля Франции, что это ослабит его дружеское расположение, пишет Пон, и Густав боится, что Пону поручено известить его об этом. Однако Густав постарался выйти из этого состояния раскаяния и перешел к обычному разговору. Ему, сказал он, стыдно за свою нацию, за то, что произошло в армии, но он все же хочет отдать справедливость своим подданным — они хорошо себя вели при встрече с врагом. Неудачи — следствие русских интриг, имеющих целью перетянуть финнов на свою сторону. Густав также уверял в недостоверности слухов о том, что он будто бы находится в союзе с Англией, Пруссией и Голландией. Когда Пон выразил удивление тем, что Густав начал войну с Россией, не заручившись какой-либо поддержкой, король ответил лишь несвязными словами, «но так, чтобы дать мне понять, что он был вовлечен в войну как будто против своей воли цепью обстоятельств и событий». Он пытался привести легкие оправдания своей скрытности по отношению к французскому королю и намекал, что Франция не совсем нейтральна и держит сторону России. Пон это отрицал, что, кажется, Густаву понравилось. Потом говорили о ноте, переданной Сталем фон Гольштейном 26 июня в Версале, в которой Густав просил у своего союзника помощи против русской агрессии. Теперь Густав повторил, что это чистая правда, он не находится в союзе ни с какой державой и не имеет никаких внешнеполитических обязательств пока — но он сделал отчетливую паузу между словами «engagement» (обязательств) и «encore» (Пока, еще), и это Пон истолковал как подчеркивание, что решение на сей счет зависит от успеха обращения Густава к французскому кабинету. Однако по минутном размышлении Густав сказал, что осознает, что с его стороны было нескромным желать действенной помощи от Франции, которая имеет обязательство быть настороже в отношении Англии, но союзный трактат Густава предусматривает замену помощи деньгами. Тем и завершилась беседа на политические темы, которая, наверно, стала одним из самых крупных актерских успехов Густава III. Пон со своей стороны пришел к выводу, что Густав начал войну необдуманно, побуждаемый тщеславием и желанием отомстить за жалобы своих подданных на Россию. Практический вывод Пона состоял в том, что можно существенно содействовать заключению мира, если заверить короля Густава в том, что Россия не будет интриговать в пользу восстановления формы правления 1720 года.