Дальше этого отчаявшийся Густав в своих монологах к Армфельту как адресату писем не пошел. В устном общении он давал своему отчаянию большую волю; Армфельт в письме к своей жене описывал, что король производил впечатление человека, совершенно утратившего способность принимать решения, что он внушал жалость вместо ненависти и говорил исключительно об отречении от престола. Таковы были настроения в ставке 8–11 августа. Уксеншерна в письме от 14 августа писал о Густаве как находившемся в состоянии отчаяния и униженности. Он чувствовал себя ненавидимым и преданным, плакал и говорил о желании передать корону и государство сыну, исчезнуть из страны и жить в одиночестве на средства, какие могут принести продажа его мебели и бриллиантов. Охотнее всего он поселился бы в Риме, который был обычным местом пребывания свергнутых и покинутых монархов, но это делала невозможным память о королеве Кристине, с честью жившей там после победоносной войны. Может быть, Швейцария, может быть, Париж. Он будет тосковать по сестре и невестке, но не по братьям, к которым он никогда не испытывал чувства нежной дружбы. Возможно, потомки оценят его больше, чем современники. Все-таки он избавил Швецию от анархии, создал флот, с которым обрел славу его брат; повысил боеспособность армии, привел в порядок монету, поощрял мануфактуры и литературу. Под конец Густав заливался слезами при мысли о том, что бросает на произвол судьбы Уксеншерну и адресата этого письма Юльденстольпе.
Насколько искренней была эта подавленность? Струились истерические слезы, но ситуация была такова, что никто не мог поставить под политический пресс беднягу, который с самого начала от всего отказался. Уксеншерна не одобрял политики войны, но теперь он был никем. Армфельт пребывал в нерешительности и отчаянии и ничего не понимал, но и он не занимал такого положения, которое бы давало возможность что-то сделать.
В подавленном монологе Густава Уксеншерне имеются интересные штрихи. Один из них — высказывание о семье. Куда подевались все годы нежных дружеских чувств к брату Карлу? К тому Карлу, который овеял себя славой с флотом, созданным Густавом. Здесь прорывается зависть, похвальба всем, что Густав сделал за время своего правления. Унижение от отступления и предательства было несмотря ни на что минутным.
В тот же день, когда произошла сцена демонстрации подавленности Уксеншерне, или несколько позднее было написано письмо, отправленное Густавом в Стокгольм государственному советнику Дюбену. Оно было написано по-французски и предназначалось для показа Корралю, который 22 августа отправил в Мадрид шифрованное резюме в писанном по-испански донесении. Густав сообщал, что переданное Корралем заявление об умонастроениях испанского короля доставило ему, Густаву, истинное удовлетворение. Деятельность Корраля при шведском дворе внушила королю Швеции большое к нему доверие. Поэтому Густав полагает, что он не мог бы доверить свои интересы более дружественно настроенному дипломату. Посему Корраль должен получить от своего короля все полномочия, дабы взять на себя посредничество, и Густав надеется, что это будет сохраняться в глубочайшей тайне. Он опасался того, что это будет воспринято так, будто он вынужден искать мира, и он будет ждать без малейшего нетерпения. Пребывавший дома государственный совет пояснят, что желательным условием мира является восстановление границы по Ништадтскому мирному трактату; больше не было речи о мире между Россией и Турцией, а также о наказании Разумовского. Корраль проявил в связи с этими предложениями большую осторожность, хотя и был признателен за лестные высказывания о нем самом в письме короля Густава; он уверял, что в вопросе о содействии заключению мира не может пойти дальше того, что сделал, выразив пожелания о мире испанского короля. Пока достаточно принять во внимание дружественные чувства Густава III к королю Испании и желание мира.
Эта акция, имевшая целью поместить Корраля в центр дипломатической игры, никоим образом не свидетельствует о состоянии безнадежного отчаяния. Почему Корраль? Факт обращения к нему в какой-то мере можно рассматривать на фоне недоверия Густава к тогдашней внешней политике Франции и, возможно, особенно к только что возвращенному послу маркизу де Пону, которого Густав, как следует из его письма к Армфельту от 31 июля, подозревал в том, что он приехал «с полным карманом мирных предложений». Маркиз де Пон имел давние тесные связи с семьей Ферсенов, и Густава можно понять, если он сомневался, вручать ли в его руки свою судьбу. Испания, кроме того, становилась самой прочной бурбонской державой. Но заявление Густава о доверии к Корралю наверняка не было лишь голой лестью. Испанский министр пользовался в Стокгольме большим уважением, несмотря на то, или, может быть, благодаря тому, что холодно держал себя на расстоянии от людей и событий. Годом раньше он купил Тульвёресхольмен близ Юргордена и дал ему экзотическое название Манилья; это означало, что он укоренился в Стокгольме. Его ясная и холодная рассудительность была весьма на пользу шведским интересам, и он не был почитателем Разумовского. Маленькое хозяйство Корраля со священником, прислугой и одаренным секретарем Падильей, выучившим шведский язык и выведывавшим новости и настроения, было маленьким бастионом принципиальности и испанского формализма.
Посредническая задача Корраля стала эпизодом в быстро менявшейся ситуации. Она лучше всего отражает неутомимую активность Густава. И она предвещает будущую роль Корраля.
13 августа, за день до разговора с Уксеншерной, Густав получил известие о посольстве в Петербург Лиикаланотена и Егерхурна. Согласно дневнику Армфельта, Густав выказал тогда удовлетворенность, которая удивила Армфельта, но которая показывает, насколько Густав с его быстрым восприятием понял, что эта явная государственная измена сыграла ему на руку как командующему финской армией: теперь у него был моральный перевес вместо вины за развязывание антиконституционной войны. Одновременно он оказался в опасности, поскольку был окружен теперь уже явно враждебно настроенной военной силой. Резкие изменения в тактике Густава легче всего объяснить как игру. 14-го перед Уксеншерной он был охвачен горем и желал лишь отречения. 16-го он писал к государственному дротсу Вактмейстеру и к риксроду о растущей военной угрозе со стороны Дании и о необходимых оборонительных мерах. Вактмейстеру он объявил, что если «дела примут серьезный оборот», то он немедля вернется в Швецию и воодушевит умы на оборону государства. «Таково мое намерение, и я надеюсь, что господин граф вспомнит стойкость, никогда не оставлявшую меня в самых трудных обстоятельствах». На другой день полковник Аксель фон Ферсен-младший писал своему отцу из ставки в Ловиса: «Король подавлен и нерешителен, он ничего не делает и не имеет никакого мнения. Подозревают, что он намерен отречься от престола…» Густав неоднократно говорил с Ферсеном о своем положении. «Поскольку он всегда двуличен и притворен, я не знаю, на что он решится, но не удивлюсь, если он отречется от престола». Между тем в ставке были люди, догадывавшиеся, что король думает вернуться в Швецию для организации обороны против Дании, передав командование в Финляндии герцогу Карлу.
Эти-то последние толкователи знамений и оказались правы. В самом деле, 15–16 августа отмечены вновь пробудившейся энергией Густава. Помимо писем к Вактмейстеру и риксроду он 15-го в милостивых выражениях приказал Тошно сделать невозможное, а именно без денег привести Сконе в состояние готовности к отражению возможного датского нападения. В тот же день Густав написал Карисьену в Берлин, поручив ему обрабатывать прусский кабинет, с тем чтобы он повлиял на Данию, и она осталась бы нейтральной. 16-го Густав адресовал героические излияния д’Альбедюллю в Копенгаген, заявляя, что намерен бороться и умереть, как последний швед. Он старался произвести этим впечатление на датский кабинет. И в тот же день Густав сделал поистине уникальный почин. Впервые он попытался использовать Софию Магдалену в качестве дипломатического посредника, написав ей письмо, примечательное своей искренностью и лишенное сентиментальных прикрас. Густав писал: он против своей воли должен признать, что все указывает на то, что датский кабинет последует призывам России и вступит в войну против Швеции и разрушит тем самым здание сотрудничества между Швецией и Данией, которое Густав возводил, руководствуясь более убежденностью, нежели склонностью. Он хвалил ум своей супруги, которая за 22 прожитых в Швеции года ни разу не попыталась вмешаться в политику. Однако теперь для нее настал час, не компрометируя себя, сделать нечто, что послужило бы на благо-, ей надо похлопотать перед своим братом Кристианом VII. «Я хорошо знаю, — писал Густав, — что его состояние едва ли позволяет общаться с ним с той сердечностью, какую может питать сестра к своему брату, но когда Ваше письмо прочтут в кабинете министров и когда питаемое к Вам уважение окажет свое воздействие, я думаю, это обращение могло бы принести еще большую пользу, ведь Вы смогли бы сказать им то, что в моих устах прозвучало бы шокирующе, но дочь Фредрика V может себе позволить сказать им это». По замыслу Густава, София Магдалена должна была совершить этот демарш словно бы по собственной инициативе, без ведома Густава. Движимая материнскими и дочерними чувствами, она должна была искать контакта с графом Ревентловом, доверить ему письмо для короля Кристиана, и сказать, чтобы оно было отправлено с нарочным. Она должна была посоветовать сохранить это в тайне от шведов, так как симпатии королевы к родине — единственное, чем она побуждаема, а ее неуверенностью в том, какое впечатление ее демарш может произвести на ее супруга Густава, определялось то, от кого она хотела бы сохранить свою тайну. Она имела право высказать им «убедительную правду» как принцесса датская, королева шведская и мать кронпринца, тоже имеющего наследное право на датскую корону. Густав приложил основные пункты, которые должно содержать ее письмо, — он не хотел писать его целиком — и потому, что она сама сделает это гораздо лучше, и потому, что граф Бернсторфф слишком хорошо знал стиль Густава. Если же Несмотря ни на что Дания продолжит угрожать и готовиться к войне против Швеции, то София Магдалена увидит, что Густав обнажит меч для защиты своего отечества от ее отечества, меч, который он охотнее бы приберег для своей тщеславной кузины Екатерины II, которая дважды хотела свергнуть Густава и в настоящий момент старается сделать то же самое, а ее ставка на везение, ее высокомерие и дерзость не будет знать предела до нашей окончательной гибели.