Или сразившая меня болезнь имела в конечном счете и другую, не только физиологическую подоплеку? Так не обязывает ли внезапно представшее мне «memento mori»[30] к бо́льшей добросовестности?
Разумеется, в двойственном состоянии выздоравливающего человек склонен к скороспелому самобичеванию. Душевная подавленность, вдвойне мучительная при вынужденном затворничестве, со временем в значительной степени рассеется. Но нет, на сей раз этого не должно быть. Истина, лежащая в основе моих сомнений, чересчур очевидна.
Дело решенное, необходимо начать новую, во всех отношениях новую жизнь…
Приходили и уходили друзья. Прежде чем ступить в комнату больного, они вынуждены были накинуть халат и натянуть на обувь огромные шлепанцы. Практическое значение этих гигиенических мер было, правда, невелико, но они пользовались общим признанием, в особенности у посетителей, которым так и оставалось неясным, чье благо здесь имеется в виду — их собственное или же больных. Но положительное их воздействие на психику профанов было несомненно.
Удобное кресло на добротных пружинах придвинуто к самому окну. Мне видна часть больничного сада; его лужайки, кусты и кустарниковые заросли уже расцветились осенними красками. Ходячие больные в плащах с высоко поднятым воротником разгуливают по разветвленным, переплетающимся дорожкам; в разрешенные для посещения дни их окружают преданные родственники, но, судя по обороняющимся движениям бедных лазарей, заботливая преданность близких действует им на нервы. Я совсем не так болен, как ты мне внушаешь, как бы говорят они, я вполне способен идти сам, ни на кого не опираясь, спасибо! Посещения разрешались по средам, субботам и воскресеньям. Палаты в эти дни превращались в цветники. Зато вечерами одиночество рождало чувство полной заброшенности…
Как раз против нашего находился туберкулезный корпус. Просторные балконы, за которыми по всему огромному фасаду тянулись широченные окна, открывали глазу анфиладу больших зал. На уровне моего окна лежали мужчины, этажом выше — женщины. Заглядывая в окна, мы думали: бедняги. А те, заглядывая к нам, думали то же о нас.
Больные там старались внести оживление в размеренное точение больничных буден. Группа юношей в пижамах, с помощью головоломных сальто, перебиралась по наружному парапету к нише, позволявшей войти в общение с молоденькими девушками на третьем этаже. Девушки в своих нарядных пестреньких халатиках обнаруживали не меньшую предприимчивость, и меж тем, как юноши с повышенной температурой изображали ловеласов, девушки прихорашивались и всячески старались нравиться.
В одной из лоджий наискосок от моего окна находилась запретная курилка. Одержимые курильщики, невидимые взору, сидели на корточках, и жертвенный фимиам голубыми завитками поднимался к небу. У двери в палату стоял на страже часовой. При приближении врача или сестры тлеющие окурки летели на песчаную дорожку меж корпусов.
В определенные часы по утрам, ближе к полдню и под вечер, гудели наушники. Из главного корпуса радио передавало музыку. Вооружась наушниками, можно было при желании слушать громогласную халтуру, именуемую музыкой для народа, а если вы не принадлежали к поклонникам таковой, можно было предаваться горестным размышлениям. Хорошую музыку — я разумею не только классическую — передавали редко. И вы могли быть уверены, что каватину Керубино из «Свадьбы Фигаро» кто-то поспешит переключить на духовой оркестр. Выходит, в Праге стоит та же проблема, что и в Германской Демократической Республике. Уму непостижимо, во имя чего коверкаются вкусы слушателей! Исходя из того, что не так-то легко и просто разделаться с прискорбным наследием капитализма, с этой склонностью множества его бывших жертв к сентиментальности, к романтике фабричного производства или же к нарочито фригидной субпродукции мещанской музы, — теоретики популяризаторского взгляда на искусство стараются наколдовать в отсталость некую прогрессивность! Чем систематически исправлять исковерканные вкусы, чем внушать массам, что отныне это им вверено быть властителями и хранителями чудесных владений искусства, а потому им до́лжно познать истинно прекрасное, мы часто следуем путем наименьшего сопротивления, предпочитая его обстоятельно продуманному прогрессивному социалистическому воспитанию.
Что ж, и это оказалось для меня полезным опытом, поводом для размышлений, а также способом так или иначе убить время, хоть и не на тот приятный манер, какой рекомендуется терапией, а именно: всячески избегая повода для досады.
Больным рекомендовалось радоваться, и если больницу никак не назовешь радостным местом, то все же, когда бы ни приходил врач, нам, вроде бонбоньерки для благонравных детей, преподносили некое aperçu[31] жизненных радостей и надежд.
Облаченные с головы до ног в ослепительно-белое, совершали врачи свой обход. Едва войдя в палату, они принимались проповедовать оптимизм.
— Ну-с, уважаемый сударь, как живете-можете? Хорошо ли вам спалось? Плохо? Весьма сожалею! По виду вашему этого не скажешь. Для начала измерим давление, разрешите! А как у нас с аппетитом? Так себе? Ну, ничего, погодите, скоро мы опять будем разгуливать по вольному воздуху. Сто тридцать пять! Поразительно! Давление у вас нормальное, чудесное, поздравляю. А теперь сердце, легкие… Прошу вздохнуть, так… а теперь выдохните, задержать дыхание… выдохнуть… отлично, почти безупречно, исключительно, то самое, что нам нужно. Все, что нам теперь требуется, — это терпение, терпение и еще раз терпение… Рим тоже… Ну, вы знаете! Мы снова сделаем из вас полноценного человека. Лежите спокойненько и не двигайтесь. Завтра мы продвинемся еще дальше.
Затем, когда вы уже садились в кресло или для тренировки расхаживали взад и вперед по коридору, обращение, естественно, менялось и принимало педагогический уклон, обращенный в будущее, когда, лишенный врачебного надзора, вы окажетесь целиком предоставлены себе:
— Вы отлично ходите, я наблюдал за вами в коридоре… К вам возвращается уверенность. Но следует ли желать этого без всякого ограничения, не ставя никаких условий? Уж не захочется ли вам, как прежде, в те легкомысленные времена, с маху брать по три ступеньки? Это я бы вам меньше всего советовал… А ваше нетерпение? Откуда только оно берется? Неужели вы намерены огорчаться, что по некоторым причинам вам не удалось попасть на вчерашнее заседание и там обошлись без вас? Не обольщайтесь надеждой, что ваш сердечный мускул по-прежнему способен на те акробатические номера, на какие вы обрекали его до вашего переселения в больницу! Что за охота изводить себя заседаниями? Уж лучше сразу хватить стрихнину…
Был ли я прав в своем предположении, что мой благомыслящий врач тем же ходом, прямо от меня, помчится на заседание?..
Что за чертовщина, он, кажется, вообразил меня маньяком, одержимым заседательской горячкой? Разве я произвожу такое впечатление? Я поглядел в зеркало — ничего особенного, просто немного похудел.
А может, я и впрямь по ним соскучился? Уж не угадал ли он, что́ меня гнетет? Естественно, те памятные изнурительные, выматывающие душу часы виделись мне теперь в другом свете, преображенными. Свидетели моих былых триумфов! Плавающие в дыму помещения, бесчисленные чашки кофе, часовые стрелки, которые знай вращаются, перестав измерять время. Слова, проносящиеся мимо ушей, усталость и мучительные усилия мозга, который тщетно порывается думать. Стопы листков с нарисованными на них человечками и неразборчивыми каракулями.
Да, разумеется, заседание заседанию рознь, несчастье лишь, что только задним числом становится ясно, чего они стоили. Кто из нас временами не жаловался на их взбесившихся устроителей, кому не приходилось маяться на пустейших посиделках, созванных лишь затем, чтобы уплатить этой мании положенную дань?
Забавно было наблюдать, как неделя за неделей мои ходячие сотоварищи, охая от усердия, залезали в серые плащи и направлялись в своего рода трапезную, днем служащую приемной для амбулаторных пациентов, — чтобы не пропустить очередное заседание: высокосодержательный научно-популярный полезнейший доклад очередного дежурного врача с последующей дискуссией. Но что меня особенно удивляло и оправдывало тех, кто рекламировал эти заседания: если больные отправлялись на них с оханием и скрипом, то возвращались они окрыленные и так горячо обсуждали услышанное, что у меня положительно слюнки текли от описания пережитых ими умственных восторгов.