Впрочем, никто и никогда официально не подтвердил мне эту версию. Я привожу ее потому, что мне она представляется правдоподобной. Во всяком случае я разъяснил Лавалю, что его комбинация практически неосуществима, что созыв Собрания, на мой взгляд, невозможен и что к тому же в случае надобности решение должно принадлежать не мне, а председателю сената. Поэтому целесообразно проинформировать г-на Жанненэ или кого-нибудь из его сотрудников. Лаваль не настаивал. Впрочем, доводы мои были неопровержимы. Я спросил его, как был убит Мандель. Он дал туманные и путаные объяснения. В этот день стало известно о высадке союзников на юге Франции. С запада они приближались к Парижу.

В среду, 16-го, я по-прежнему никуда не выходил из своей комнаты. Прочел несколько номеров журнала «Нувель ревю франсез», которые оказались тут же, под рукой. Вечером после ужина мне сообщили о приходе капитана Песке. Он явился, облаченный в форму, в сопровождении двух полицейских – французского и немецкого. Неске сказал мне, что получил приказ отправить меня этой же ночью. (На процессе Лаваль заявил, что этот приказ был отдан лично Гитлером.) По словам Неске, это решение было принято потому, что деголлевцы хотят меня убить. На этот раз я выразил резкий протест. Я потребовал встречи с Лавалем – мне нужно было получить от него разъяснения.

В ожидании его прихода я написал следующее заявление.

Приехал Лаваль и потребовал вызвать Абетца. Абетц появился в сопровождении Мюллера. Они переговорили между собой и затем зашли ко мне. Наша беседа продолжалась большую часть ночи. Проходила она в маленьком салоне ратуши, украшенном картинами Юбера Робера. Сюда я часто приходил выпить чашку кофе с префектами департамента Сены, и в частности с моими дорогими друзьями Виллеями.

Я всеми силами протестовал против подстроенной мне западни, против такого обращения с нами. Мы оставались без смены белья, не получали никаких известий от нашей семьи. В то время как я говорил, до нас донесся грохот взрывов; что это были за взрывы, я не знал.

Я упрекал Абетца за очень невнимательное отношение к нам. Он стал возражать против этого обвинения:

– Оно совершенно необоснованно, и я охотно пригласил бы вас провести ночь в моем посольстве, но г-жа Абетц уехала, и со мной осталась лишь бонна-итальянка.

– Уверены ли вы в том, – спросил его я, – что ваша бонна-итальянка уже не сбежала?

– Во всяком случае, – продолжал Абетц, – если вы вернетесь в Нанси, то я вам твердо обещаю, что оттуда вас никуда перевозить не будут.

Беседа в резких и колких тонах продолжалась всю ночь под контролем хранившего молчание, но не пропустившего ни единого слова советника Мюллера. В четверг, 17-го, в 10 часов утра нас отвезли в немецкое посольство и заперли в гостиной, выходящей окнами в маленький сад, возле того места, где похоронена Коко, маленькая собачка Марии Антуанетты. Нам принесли книги, и среди них «Путешествие Гете в Италию» Саши Гитри. Пришел Абетц с растерянным лицом. Он ругал немецкую полицию, назвал ее пустоголовой и сваливал на нее всю ответственность за происходящее. В этой связи он рассказал мне историю с Анри Клейстом, которую я плохо понял. Абетц предложил интернировать меня под честное слово в Швейцарию и просил как следует подумать, прежде чем принять решение. Как раз в это время пришел Лаваль и сделал мне подобное же предложение. Приятели, видимо, договорились. Я отказался. Прежде всего по причинам морального порядка. Поскольку я являюсь хозяином своей судьбы, теперь как и прежде, я намерен остаться во Франции; если нас интернируют в Швейцарию, то я не дам слова, что не убегу. Впрочем, достаточно было бы и материальных соображений, чтобы отказаться от этого предложения. В Швейцарии жизнь очень дорогая, а у нас нет денег.

– Это верно, – подхватил Лаваль. – Я считаю, что в настоящее время нужно иметь три с половиной миллиона, чтобы уехать в Швейцарию. Но у меня есть деньги для вас и для меня.

Этим оскорбительным предложением был положен конец беседе.

Около полудня Абетц препроводил нас, по-прежнему пленников немцев, в отель «Матиньон». Я вновь заявил о своем отказе и о своей решимости, если только меня не принудят к этому силой, отказаться от любого решения, кроме возвращения в Нанси. Скоро я понял, что даже правительство являлось объектом настойчивых требований немцев и что ему было предложено покинуть Париж. Г-жа Лаваль встретила нас чрезвычайно любезно и, если судить по ее словам, даже с живым участием. Она распорядилась накормить нас, так как нам предстояло всю ночь провести в пути. Позднее мне стало известно, что даже в отеле «Матиньон» у англичан был эмиссар, который тщетно пытался установить отношения с моим помощником Фриолем. Последний во время моего пребывания в Париже оказывал мне помощь необычайно усердно и мужественно. Он опасался, что, внимательно и снисходительно выслушивая речи не знакомого ему собеседника, он мог угодить в западню и тем самым скомпрометировать меня. Кстати, меня уверяли, что возле церкви св. Клотильды была расставлена целая полицейская команда – на случай, если будет сделана попытка похитить меня. Мне не удалось проверить, так ли в действительности обстояло дело.

Вскоре нас усадили в полицейскую машину, которая должна была увезти нас на восток.

В ратуше, когда мы выносили свой багаж, префект департамента Сены сказал мне, что Лаваль информировал его об отъезде правительства. Мы уезжали под грохот американских орудий. Наша колонна, руководимая гестаповским капитаном, состояла из четырех машин (одна из них на какое-то время затерялась). Парижане выстроились вдоль улиц, словно ожидая возвращения героя. Немцы уезжали в замаскированных грузовиках, автобусах и всякого рода автомашинах. Вишистские милиционеры до предела набивались в фургоны.

По дороге мы встретили французских пленных, идущих под конвоем. Утром я вновь увидел своих друзей – жителей Шампани: стариков, с лицами, испещренными морщинами, юношей, молчаливых -и лукавых. В машинах, которые с бешеной скоростью неслись в Германию, я видел женщин с высокими прическами, сидевших рядом с мужчинами в плоских касках. Мы пересекли многострадальный Витри, город, которому так часто доводилось переживать трагедии войны, город, который прославился во время битвы на Марне. В Сен-Дизье возле школы имени Жюля Ферри стояли грузовики, набитые скотом. В Ансервиле мы остановились – нас надо было кормить, а машины – заправить; какая-то женщина заплакала, увидев нас; у наших машин стояли круглолицые ребятишки – они нам улыбались. Дальше мы поехали вдоль раскинувшихся на холмах садов Линьи-ен-Ба-руа. На полях еще стояли хлеба, а пахота уже началась. В Фуге за угольными шахтами мы увидели широко раскинувшуюся равнину; мы поклонились искалеченному собору в Туле.

В Нанси мы прибыли в пятницу, 18 августа, около 15 часов. Я добился разрешения пройти в префектуру, чтобы узнать новости. В префектуре я застал Лаваля, Габольда, Бишелона, Мариона, Мате и немецкого советника фон Гофмана. Лаваль зачитал в моем присутствии три письма: первое – от немецкого посла, предлагающего правительству эвакуироваться; второе – от правительства с сообщением об отказе от эвакуации по решению совета министров; третье – от Абетца с категорическим требованием выполнить приказ. Правительство, по имеющимся сведениям, покинуло Париж около часу ночи; Бринон, Дэа и Боннар сбежали, а Катала и Грассэ не поехали вместе с другими министрами. Лаваль попросил префекта Бельфора принять его. Ходили слухи о том, что маршал Петэн покинул Виши. Как мне показалось, положение было чрезвычайно запутанным.