Итак, в путь, в департамент Крёз. Забавная деталь! Сопровождающий меня полицейский не нарадуется выпавшему на его долю поручению: я был его руководителем в Обществе литераторов. Эво-ле-Бэн – это общественные ванны, превращенные в тюрьму. Здесь летом лечат ревматизм. Директор встретил меня, не произнеся ни слова, и отправил в комнату 21, находящуюся в глубине коридора. Тут я застал Жуо и генерала Дуайэна. В последующие дни наша колония пополнилась за счет лиц, интернированных в Вале. Они были перевезены сюда после того, как в Вале было совершено несколько побегов. Нас всех строжайшим образом содержали в одиночных камерах, где мы провели около сорока дней – даже еда подавалась нам в камеру. Когда стража разрешала нам, мы приоткрывали двери, чтобы обменяться несколькими фразами. Это мы назвали «гулять по улице Бутри».

Когда содержание в одиночных камерах было снято, мы смогли увидеть друг друга. Среди нас было несколько генералов (в том числе Ла Лоранси), французские и иностранные дипломаты (один из них голландский), политические деятели – Вьено, Шампетье де Риб, Жозеф Денэ. Вместе с нами сидели бывшие кагуляры. Публика разная. Однако среди заключенных поддерживалась атмосфера подлинного братства.

В той части парка, где в определенные часы нам были разрешены прогулки, находилась маленькая забавная вымазанная в голубой цвет музыкальная беседка. Она ничем не напоминала украшенные по случаю деревенской свадьбы подмостки, которые можно видеть на гравюрах XVIII века. Часовню в парке закрыли, и правильно сделали: здесь не место благородным мыслям. На двери часовни висело небольшое подернутое паутиной изображение Христа на кресте из черного дерева. Такие кресты часто встречаются на гробах. Здесь же он напоминал летучую мышь. Рядом рос тисс. Чтобы оживить немного обстановку, не хватало нескольких могил, горделивых елей, лавров, остролистников, рябины. Единственным украшением служили три платана, стоявшие рядом друг с другом. Один из них покачивал своими израненными сучьями, словно угрожая или упрекая кого-то. Два других стояли, вздернув свои могучие причудливые ветви ввысь, к небесным просторам. Я вспомнил платан, который занимал крошечный сад министерства народного образования. Жорес обращался к нему с очень нежными и теплыми словами.

Мы находились далеко от деревни на дне своеобразного котлована, и до нас совсем не доносились шумы, которыми так наполнена жизнь. Порой мне казалось, что я слышу пение петуха, но уверенности в этом у меня не было. В нашем лагере был, конечно, горнист, трубивший два раза в день: во время подъема и спуска флага. Но талант этого человека уступал его доброй воле. Крики детей, грохот станков, шум реки – всего этого здесь не было. Жюль Ренар говорил, что человека может окружать такая глубокая тишина, что ему покажется, что он оглох – и это действительно так. Иногда до меня доносилось прерывистое дыхание поезда. Колокола неизвестной церкви размеренно звучали над нашим печальным домом.

Нам, разумеется, не сказали, по каким причинам мы арестованы. Я обратился с просьбой пригласить (в качестве адвоката) моего старого друга Александра Варенка. Мне было в этом, отказано. В конце зимы меня перевели жить под охраной в деревню. Я видел, как сюда пришла рота немецкой пехоты. Как-то ночью к моему окну подошел немецкий офицер и повел со мной беседу. Возле дома стояли часовые. Когда я выходил во двор, меня сопровождал унтер-офицер и солдат с автоматом. Здесь французское правительство передало меня немецким властям. У них в руках я оставался до конца своего плена.

Мнимое освобождение

В субботу, 12 апреля 1944 г., около 10 часов утра в комнату, где не так давно мне довелось услышать переданное по радио официальным германским агентством сообщение о моей смерти, вошел Лаваль в сопровождении префекта города Нанси. Можно себе представать мое удивление: с тех пор как я был арестован, никакой связи, прямой или косвенной, с правительством Виши у меня не было. Лаваль сообщил мне, что я свободен.

– Вы довольны? – спросил он.

– Главным образом, удивлен, – ответил я.

Лаваль сказал, что он намерен созвать Национальное собрание и поэтому я должен быть на свободе. Я не понял его. Тогда Лаваль заявил, что по поводу моего освобождения он договорился с Абетцом, который в свою очередь запрашивал Берлин, и что сегодня же вечером он доставит меня в Париж. Кстати говоря, с Лавалем пришел и представитель гестапо, гауптштурмфюрер Неске.

– Ну, а где, в Париже, меня поместят? – спросил я. Лаваль ответил, что хотел бы принять меня в отеле «Матиньон». Я запротестовал и, не ведая того, что палата депутатов ликвидирована, потребовал, чтобы мне разрешили вернуться в Бурбонский дворец, мое единственное законное местопребывание. До тех же пор, пока я смогу там обосноваться, мне следует отвести городскую ратушу, поскольку, на мой взгляд, это здание демократического характера и более, чем какое-либо другое, подходит для народного избранника, каким я являюсь.

Когда Лаваль ушел, я сообщил о своем освобождении охранявшим меня гестаповцам. К этому известию они отнеслись чрезвычайно скептически. Один из них сказал моей жене:

– Не берите с собой слишком много багажа. Вы скоро вернетесь обратно.

Около 9 часов вечера мы выехали из Нанси. В веренице следовавших друг за другом машин была и машина Лаваля. Подъезжая к Тулю, мы услышали враждебные выкрики. Кто-то выстрелил в одну из машин, но промахнулся. Ехать было очень трудно. Навстречу нам постоянно двигались тяжелые немецкие грузовики, они направлялись на Восток. Я с наслаждением глотал свежий дорожный воздух, вкус которого успел позабыть. Мы проезжали мимо невидимых ферм, дремлющих под покровом темноты. Около часа ночи остановка – тревога. Немецкий офицер сказал, что нас высматривают самолеты и мы не можем продолжать путь. В Мальтурнэ возле Майи-ле-Кан машины укрылись в еловой аллее. Здесь нам сказали, что мы можем выйти и немного размяться, пока Лаваль спит. Несколько звезд словно алмазы сверкали на небе.

Было облачно, и заря занималась медленно. Когда рассвело, наш кортеж тронулся в путь. Утренняя пелена постепенно спала, и взору предстал нежный, бесконечно мне дорогой пейзаж Франции. Вдоль дороги, то тут, то там, высились колокольни благочестивых деревенских церквей.

Маршрут был выбран с таким расчетом, чтобы крупные центры остались в стороне. Мы проехали через Сезанн; город, со всех сторон окруженный виноградными садами, еще не весь проснулся. Как тут было не вспомнить о битве на Марне, о девятой армии, о Фоше, о Сент-Гондских болотах. Через Водуа, свидетеля героизма англичан, мы направились по дороге между Куломье и Провэном. Первые лучи солнца уложили нежную, золотисто-серебряную паутину на поля, покрытые снопами. Вот уже и Гретц с замком Ротшильда – он основательно разрушен авиацией. Здесь пересекаются железнодорожные пути. По ним бегают паровозы и вагончики, построенные, видимо, еще во времена Сен-Симона. Вскоре мы увидели Венсенский лес и его озера.

Около 8 часов утра наш кортеж прибыл в Париж к зданию городской ратуши. Нас, вероятно, приняли за бунтовщиков и отказались открыть ворота. Лавалю пришлось выйти и назвать себя.

Мне вместе с женой предоставили две комнаты. Из своего окна я увидел Сен-Жервэ, а из маленького сада префектуры, сквозь чащу высоких гелиотропов и отцветших рододендронов, – башни собора Парижской богоматери, тюрьму «Консьержери», стрелу часовни «Сент-Шапелль».

Мне сказали, что я свободен. Однако теперь меня стерегли две полиции – французская и немецкая. Эта усиленная охрана – пока единственное, что я приобрел в результате переезда. Кто-то из обслуживающего персонала предупредил, чтобы я не писал писем, ибо все они вскрываются. Я решил никуда не выходить из своей комнаты и принимать только родных и самых близких и верных друзей.

В понедельник, 14-го, пришел капитан Неске, чтобы ознакомить меня с планом размещения в той части палаты депутатов, которая не занята немецкими военнослужащими. Во вторник, вскоре после того как я узнал о забастовке полицейских, появился Лаваль собственной персоной. И вот тогда он сказал мне о причинах, побудивших отпустить меня на так называемую «свободу». Он хочет созвать Национальное собрание, сложить свои полномочия и дать мне тем самым возможность заменить его на посту главы правительства, что соответствует желанию американцев. Позднее мне стало известно, что с некоторых пор Соединенные Штаты советовали Лавалю отстраниться от власти и передать бразды правления мне. Он очень долго колебался. И вот теперь, доведенный до крайности, он согласен принять это решение.