Префект Анджели не скрыл от меня, что накануне, во вторник, 29 сентября, он был в Виши и что инструкции ему были даны не лично г-ном Лавалем, а людьми из его окружения. В ответ я заявил ему, что намерения правительства не внушают мне никакого доверия. Я рассказал об инциденте, имевшем место на прошлой неделе. Его это очень удивило, и он принялся уверять меня, что этот турист вовсе не из Виши. Я слишком был уверен в обратном и не дал разубедить себя.

14 сентября 1942 г. вишийское радио в передаче, посвященной истории ордена Почетного легиона, обрушилось на меня с грубыми оскорблениями и угрозами. За несколько месяцев до этих событий ко мне прислали, будто бы для охраны, инспектора Арно. Он, разумеется, был философом: просил меня, не могу ли я дать ему произведения Бергсона. Но этот бергсонианец был одновременно и доносчиком. Когда он уехал, в комнате, которую я по своей наивности предоставил в его распоряжение, был найден черновик доноса.

– Это верно, – сказал мне префект Анджели, – он прислал нам два или три донесения. Но мы его об этом не просили, и поэтому он был отозван… Что касается вашего туриста, то мы обещаем провести расследование и сообщить вам о результатах.

Я отказался от этой чести.

– Я слишком хорошо знаю, как вы проведете это расследование, – сказал я ему. – Вы мне попытаетесь доказать, что турист этот вернулся из района Верхнего Нигера и приехал в долину Амби глотнуть свежего воздуха.

В тот же день около 17 часов меня посетил областной префект, который сообщил, что правительство решило переселить меня в Бротель и содержать там под домашним арестом. Префект предложил мне отправиться в тот же вечер, чтобы избежать, как он выразился, демонстраций. Я запротестовал и сказал, что намерен позвонить жене и предупредить ее. Она не растерялась и просила меня узнать, может ли она пока еще приехать в Лион? Ей нужно пойти к своему зубному врачу и к парикмахеру. Я согласился уехать через день, в восемь часов утра. Г-н Анджели сказал, что я поеду в его собственной машине. Я отказался.

– Я предпочитаю, – заявил я ему, – поехать в машине для проституток или в «черном вороне». Я не сяду в вашу машину. Если вы ее мне пришлете, я устрою скандал. Вы проводите полицейскую операцию. Так проводите же ее полностью, с присущей этим операциям грубостью.

Я потребовал также, чтобы полицейские ко мне не обращались и чтобы они не входили на территорию Бротельского владения, которое к тому же принадлежит не мне, а моей жене.

– Надеюсь, – сказал я далее, – что у правительства хватит мужества опубликовать сообщение о принятых им в отношении меня мерах. Если вы этого не сделаете, я сделаю это сам.

Вы совершаете ошибку. Не прими вы этого решения, я бы никуда не поехал. Меня удерживали соображения морального порядка. Я опасался, как бы французское общественное мнение, столь благоприятно оценившее письмо председателей обеих палат, не заподозрило меня в желании убежать от опасностей. Теперь же у меня подобных опасений нет.

Я сказал Анджели о моем и Жанненэ письме великому раввину Франции, в котором мы выразили протест против ужасного обращения с евреями. Я его упрекал в насилии над недавно арестованными молодыми людьми.

– Почему не восстанавливают пытки, как при королевском режиме? – задал я ему вопрос.

В четверг в 8 часов утра я был арестован ставленником Лаваля комиссаром Бюфе, прибывшим для этой цели из Виши. Вначале он вручил мне документ, текст которого приводится ниже. Из документа явствовало, что решение принято префектом и лишь «доводится до сведения» министра. Г-н Лаваль скрылся за спиной своего подчиненного.

Комиссар потребовал от меня расписки. Прежде чем расписаться, я заметил, что в подобных случаях арестуемого надлежит подвергнуть обыску. Высокопоставленный чиновник заявил, что он освобождает меня от этой формальности.

– Вы неправы, – сказал я, – а если я украл что-либо, то как вы это узнаете?

Народу у дверей было немного – несколько верных друзей. Процессия тронулась в путь. Впереди полицейской машины, куда меня усадили вместе с верной Цезари-кой и комиссаром Бюфэ, двигалась машина, битком набитая полицейскими. Позади нас ехал еще один автомобиль. Позднее я заметил, что к нам присоединилась тюремная машина и полицейский фургон с агентами. Свыше полусотни шпиков приняло участие в операции. Это был настоящий полицейский карнавал.

В Амби процессия остановилась: нужно было узнать, куда ехать дальше. Встречный крестьянин указал путь, однако впереди идущая машина сбилась с пути. Мы поехали по дну оврага.

Уж не собираются ли меня расстрелять в такой глухомани? На всякий случай я закурил последнюю трубку. Слава богу, оказалось, что нет. Начальник конвоя в окружении своего штаба вышел из машины, чтобы «обозреть горизонт». Мне показалось, что я вижу самого Наполеона, стоящего на маленьком холмике и руководящего битвой под Аустерлицем. Горизонт молчал, несмотря на то что к нему обращался самый высший полицейский чин. Казалось, что маленькая башня бротельского замка укрылась от его взоров. Пришлось поворачивать обратно и опять держать совет, куда ехать дальше. На этот раз я решил, что наш конвой ждал подкреплений. Наконец, этот великолепный кортеж доставил меня к порогу моего дома. Мой верный пес не выказал никакого волнения по этому поводу. Я последовал его примеру.

Перечел «Прикованного Прометея» Эсхила. Мы были воспитаны в духе гуманизма, и если бы оказалось, что мы не в состоянии выдержать испытаний, то зачем тогда нам оно, такое воспитание? Сила, Власть толкают к крутому обрыву нечестивца, осмелившегося предложить людям огонь, орудие искусства. Он, этот нечестивец, с чистым сердцем соглашается идти навстречу судьбе. Новые хозяева господствуют на Олимпе. Беспредельная власть у Зевса, опирающегося на законы, им же самим сотворенные. Прометей отказывается покориться своему угнетателю, смириться с насилием, как ему советует Океан. «Настанет день, – восклицает он, – когда Зевс, который сейчас надменен и счастьем горд, – смирится… Так пускай царит,

Обращаясь к старшей Океаниде, Прометей говорит: