Вернулись к разговорам о моей инсценировке. Кугель колебался, нужно ли всю фантасмагорию представить как сон майора Ковалева. У меня именно так была сделана инсценировка, и название «Сон майора Ковалева», данное мною, как бы оправдывало всю неправдоподобность происходящего, хотя и опиравшегося на действительность николаевской России. Известно, что в первоначальной редакции в заключительной части Гоголь писал, будто все рассказанное «виделось майору во сне».

Кугель же доказывал, что пьеса прозвучит гораздо острее, если ее не называть сном, тем более что прием сна уже достаточно использован в «Кривом зеркале». Мне трудно было отказаться от первоначального замысла, и я прибег к последнему доводу:

— Известно ли вам, Александр Рафаилович, что Тарас Шевченко одну из самых острых сатир назвал «Сон», но от этого разоблачение николаевской эпохи ничуть не стало слабее. И кончил шуткой — в словах «Нос» и «Сон» одинаковое количество букв, все зависит от того, читать слева направо или оправа налево.

Кугель улыбнулся своей выразительной улыбкой и оказал на прощание:

— Все обдумаем, все решим на месте. А тетрадки увожу с собой и верну их, когда перепечатаем на машинке.

Прошли месяцы, прежде чем я получил коротенькое письмо от Кугеля. Он сообщал, что работа над «Носом» началась, что ничего пока от меня не требуется. Режиссером будет Н. Урванцов, художником — Ю. Анненков, роль Ковалева исполняет Л. Лукин, роль Носа — Л. Фенин. Меня немного огорчило, что ставит не Евреинов, от которого я ждал большего размаха фантазии, чем от Урванцова, но, с другой стороны, я побаивался трюкачества Евреинова и резкого вмешательства в авторские права инсценировщика.

Премьера состоялась, кажется, в октябре 1915 года. Шла война, жизнь выбилась из обычной колеи, театры посещались хуже. Многим, у кого близкие сражались на фронтах, было не до театра. Тем не менее «Кривое зеркало» существовало в своем уютном помещении на Екатерининском канале.

Я приехал за несколько дней до премьеры и попал на прогонную репетицию. Александр Рафаилович сидел рядом со мной в полутемном зале у режиссерского столика. Тут же находились Н. Н. Урванцов и Н. Н. Евреинов, два «Николая чудотворца», как говорил Кугель.

«Нос» шел в быстрой смене картин, без антракта. Едва закрывался занавес для перемены, звуки очень мелодичной музыки из «Фра-Диаволо» давали публике понять, что перерыва нет и нельзя покидать места.

Появлялся майор Ковалев, точь‑в‑точь такой, каким описал его Гоголь — с густыми бакенбардами, самодовольным лицом, в полном упоении чином коллежского асессора, приравненным к военному званию майора. Комната как комната: обои с яркими алыми цветочками, постель, немного мягкой мебели. На стене висят пистолеты и маленький кинжал. Майор Ковалев в великолепном расположении духа. Развалясь ев кресле и как бы рассуждая сам с собой, он произносит монолог, в котором выражены все надежды этого чиновника, добивающегося должности вице-губернатора и выгодной женитьбы с приданым этак тысяч в двести. На лице его и в речах — самовлюбленная успокоенность, уверенность в себе и жизнелюбие мотылька, порхающего над цветами жизни. Тут же его слуга Иван, бездельник и дешевый резонер.

Едва зритель успел освоиться с майором Ковалевым и его бытом, из-за двери с боязливой почтительностью выглянул цирюльник Иван Яковлевич: лицо пьяницы, одет весьма небрежно в старый фрак, без единой пуговицы.  Начинается священнодействие: он намыливает физиономию Ковалева, достает бритву и двумя пальцами приподнимает голову майора за нос. Клиент недоволен. Он жалуется на то, что у Ивана Яковлевича «вечно воняют руки», что из-за него на носу выскочил прыщик и что он неделикатно берет его за нос. Иван Яковлевич оправдывается, как может, и торопится, закончив бритье, уйти восвояси. Утомленный философическими рассуждениями о жизни и процедурой бритья, майор решает прилечь и соснуть.

На сцене постепенно темнеет, звучит мелодическая музыка, а когда снова становится светло, зрителю ясно, что все дальнейшее — сон. Комната залита ярким фантастическим светом, маленькие алые цветочки на обоях превратились в гигантские красные тюльпаны, скромное оружие, висевшее на стене, сверкает сталью огромных шпаг и кинжалов. Все как-то вырастает, становится неправдоподобным и значительным. Майор Ковалев спит, под музыку тихо, тихо идет занавес. Музыка меняет темп, становится более громкой, почти бравурной, занавес раздвигается, и зритель попадает в квартиру цирюльника Ивана Яковлевича. Сварливая супруга его Прасковья Осиповна занята важным хозяйственным делом: вынимает свежеиспеченный хлеб из печки. Этот эпизод шел совершенно по повести Гоголя: Иван Яковлевич, разрезав хлеб, вынимал из него нос. Он признавал в нем нос майора Ковалева, и, подгоняемый попреками и проклятиями супруги, завернув нос в тряпочку, уходил с ним на улицу, чтобы где-нибудь невзначай обронить его.

Снова музыкальный антракт, и новая перемена: Исаакиевский мост в перспективе, а на переднем плане стоит живописный будочник с алебардой. Появляется расстроенный цирюльник. Вороватой походкой приближается он к перилам моста и бросает в воду тряпку с носом. Его тут же окликает будочник, заподозривший недоброе. После короткого объяснения будочник хватает Ивана Яковлевича и грозит доставить его к квартальному надзирателю.

Свет постепенно меркнет, происходит перемена. Зритель снова у майора Ковалева. Все та же неправдоподобно преувеличенная обстановка, но Ковалев уже не спит, а бодрствует. К ужасу своему он видит, что у него вместо носа совершенно гладкое место. Идет игра с зеркалом — маленьким, потом большим, потом со слугой Иваном. Ковалев сперва стесняется его, потом открывает лицо, и Иван, глупо ухмыляясь, констатирует горестный факт: носа у барина как не бывало. Впечатление у зрителя двойственное: комический эффект содержит трагическую подоплеку, когда Ковалев мечется по сцене, придумывая способ обуздать этого мошенника, сбежавшего с лица. Наконец, Ковалев решает заявить о пропаже обер-полицмейстеру или в Управу благочиния. Закрыв лицо платком, он выбегает на улицу.

И снова Исаакиевский мост ночью. Майор Ковалев медленно идет мимо будочника с алебардой, закрывая лицо руками. А навстречу ему при блеклом свете уличного фонаря движется высокая фантастическая фигура, вся в белом. Расшитый воротник прикрывает совершенно белое лицо, и только огромный нос торчит на этом лице, на которое падает тень от большой треугольной шляпы. Ковалев изумлен. В этом странном статском советнике он опознает свой нос. Сперва он кричит: «Вот он!» Потом сдерживает себя, приближается к незнакомцу и с почтительностью обращается к нему: «Милостивый государь…»

Л. Лукин великолепно передавал все нюансы переживаний бедного коллежского асессора, который в высоком чине статского советника к ужасу своему опознавал сбежавший нос. Растерянность сменялась решимостью поймать самозванца и посадить его на место. Но чиновничья робость вновь овладевала им, и голос начинал дрожать под пристальным взглядом незнакомца, затянутого в белый форменный мундир с высоким стоячим воротником.

Л. Фенин, игравший роль Носа, держал себя в этой сцене важно и внушительно, как подобает высокому лицу, говорил медленно, с расстановкой, цедя слова в нос, несколько гнусавя, как это естественно для носа.

Сцена на мосту шла в несколько замедленном темпе. Л. Лукин и Л. Фенин мастерски передавали сложные переходы настроений двух партнеров. Было в этой сцене что-то, напоминающее встречу городничего и Хлестакова в номере гостиницы, только здесь игра была подчеркнуто гротескной: ведь дело как-никак происходило во сне! Нос незаметно исчезал с моста, и мятущийся майор Ковалев решал прибегнуть к последнему средству: дать объявление о сбежавшем носе в газету.

Сцена в газетной экспедиции определяла характер спектакля как трагикомического представления.

Пустая, затянутая темными сукнами комната освещается лишь свисающей с потолка на длинном шнуре висячей лампой. Сноп лучей падает на высокую конторку, за которой сидит чиновник, этакое кувшинное рыло. Старческое лицо, большие очки, гусиное перо за ухом. В темноте тонут силуэты посетителей. Сюда приходят по разным поводам: кто объявляет, что сбежала собака, а кто — что дворовый человек, кто продает сломанную коляску, кто покупает кучера трезвого поведения или дворовую девку. Майор Ковалев объясняется с чиновником, который никак не может понять, что у него сбежал нос. Ковалев разговаривает сперва почти шепотом, чтобы никто не узнал о происшествии, затем входит в азарт, говорит громче и раздраженнее, наконец, отнимает платок от лица и показывает гладкое место. Чиновник отказывается принять объявление: «И так уже говорят, что печатается много несообразностей и ложных слухов». Не успел чиновник газетной экспедиции вымолвить эти слова, как во всех углах темной комнаты раздается шепот, сдавленные голоса говорят о необычайных происшествиях в столице: об опытах с магнетизмом, о танцующих стульях. Шепот возрастает, ширится, сплетни, слушки, наговоры, казалось, ползут изо всех углов, вырисовываются силуэты людей, толпящихся кучками. Музыка, вторя нестройному хору голосов, звучала громче. И вдруг раздавались возгласы: «Вот он, вот он!» Из темноты высовывались руки, указывающие на Ковалева, который в ужасе убегал. Под адскую какофонию закрывался занавес.