Этот эпизод, прочитанный с большим юмором, вызывал взрывы смеха у слушателей. Но дальше от эпизода к эпизоду действие сгущается, в сложном контрапункте мелодрамы звучат и трагические ноты. Диего Тамарой, оставшийся в Мадриде, при помощи Каллехо, духовника Элениты, переодевается в платье бродяги и скрывается у нее.
В игорном зале казино собираются заговорщики — буржуазные республиканцы. Они хотят свергнуть власть короля, но смертельно боятся рабочих. Пролетарская революция — жупел для них. И выглядевший героем Диего Тамарой в дальнейших сценах оказывается усмирителем рабочего восстания, убивающим работницу Лоренсу, своеобразную Кармен XX века. Сестра Диего Тамарона, ученый астроном Виргенсита, витает в «астральном» мире и ищет на земле какого-то абстрактного гуманизма, создающего гармонию мира и счастья для всех людей планеты. Виргенсита — олицетворение той европейской интеллигенции, которая во имя утопического согласия между людьми отвергает революционное движение и баррикадные бои. Однако когда ее брат Диего участвует в жестокой расправе с рабочими, она проклинает его и в порыве отчаяния удаляется на стеклянную вышку своей обсерватории, где горят «вечно справедливые и вечно печальные звезды».
Но среди рабочих тоже нет согласия. Реформисты и социалисты охотно идут на примирение с хозяевами-промышленниками, обвиняя коммунистов чуть ли не в предательстве.
Сатирической интермедией звучит эпизод в тюрьме, где содержатся два знатных республиканца — Самора и Маура. Их камера напоминает палату санатория. Королевский премьер-министр Беренгер приходит навестить их и обещает выпустить на волю, как только утихнут волнения. Пройдет еще несколько эпизодов, и снова появится на сцене та же камера тюрьмы. Только Альфонс уже будет свергнут и его премьер-министр посажен «для порядка» новыми хозяевами Саморой и Маурой.
Бывшие королевские прихвостни, в том числе и Эленита, живут припеваючи и при новом, так называемом республиканском строе. Та же коррупция, те же подкупы и взятки, те же аферы. Подлинным созидателям всех национальных богатств ничуть не становится легче от перемены власти. Католическая церковь прилагает все усилия, чтобы держать в узде измученных нуждой людей. Нарастает народный гнев. Идут бои на баррикадах, горят монастыри. Последний эпизод, когда на фоне зарева большого пожара появляются борющиеся рабочие, завершается знаменательными словами: «Не кричите, что мы победили. Это только пролог к настоящей великой победе».
Я не берусь сейчас давать оценку этой пьесе, определять ее сильные и слабые стороны. Помнится, что она произвела благоприятное впечатление на слушателей, и Малый театр выразил согласие принять ее к постановке на своей сцене. Но мы не хотели еще связывать ни себя, ни театр. Мы считали, что пьеса нуждается в доработке, и собирались назначить позже официальный день читки.
Не помню, кто был инициатором помещения заметки в «Известиях», сообщающей о предполагаемой постановке нашей пьесы. Но заметка появилась, вызвав неожиданный и не очень приятный для нас отголосок. Как раз в ту пору предполагалось, что Луначарский будет назначен послом в Испанию, в ту самую республиканскую Испанию, которой авторы пьесы предрекали в недалеком будущем социальную революцию. И хотя М. М. Литвинов не знал содержания нашей пьесы, он выразил Анатолию Васильевичу принципиальный протест. Будущий посол, по заявлению Литвинова, не может писать политических пьес о положении той страны, в которой он будет представлять Советское государство.
Что было делать? Анатолий Васильевич заверил Литвинова, что заметка сильно опередила события, что Малый театр не имеет текста пьесы, что заглавие ее будет изменено.
Нам казалось простым выходом дать вместо Испании название какой-нибудь придуманной страны. Ведь действие «Канцлера и слесаря» происходит в несуществующей Нордландии, а «Поджигателей» — в фантастической Белославии. И Анатолий Васильевич предложил отныне именовать пьесу «Пролог в Эсклавии» (от французского слова йsclave — раб). На этом пока и успокоились.
Наступила весна 1933 года. Здоровье Луначарского все ухудшалось. Он испытывал частые сердечные приступы, ему приходилось лежать, что очень угнетало его, по-прежнему исполненного кипучей энергии. Консилиум московских врачей решил отправить его на лечение во Францию, быть может, на юг, к Средиземному морю.
Перемена климата и южная природа должны были, по их мнению, благотворно повлиять на больного.
Вспоминается майский вечер, одна из последних встреч перед отъездом Анатолия Васильевича за границу. Он, полулежа в шезлонге на балконе, был настроен задумчиво-элегически. Анатолий Васильевич никогда не говорил о страхе смерти да, вероятно, этого страха и не испытывал. Наоборот, и в этот вечер он был полон самых разнообразных планов и замыслов. Рассказывал о том, что должен непременно закончить этюды о Гоголе, о Фаусте, о сатире и смехе, дописать книгу о Бэконе… «Надо было бы поискать в старых газетах и журналах, и, наверное, кое-что из написанного много лет назад пригодилось бы и теперь», — заметил он и, загоревшись такой мыслью, стал припоминать и перечислять, что бы он хотел видеть вновь изданным из написанного ранее. Вспомнил он и свои «Парижские письма», и одноактные драматические этюды, и очерки о литературе и театре, напечатанные в «Красной газете», в «Вечерней Москве» и во многих забытых изданиях дореволюционных лет.
И, как бы подводя черту под всей своей многолетней и многогранной деятельностью, Луначарский сказал: «Как хочется оставить молодому поколению мои, в сущности очень большие, знания в области мировой культуры, искусства, как-то собрать их…»
Просто и спокойно сказанные эти, казалось бы, патетические слова прозвучали как завещание, и поэтому запомнились мне.
В этот вечер должны были прийти гости. Анатолий Васильевич посмотрел на часы, медленно поднялся: «Надо принимать здоровый вид!»
Мы вошли в комнату. Он сказал, что у него вновь был разговор с Литвиновым. Максим Максимович согласился с переменой заглавия, но предложил еще скрыть авторов под псевдонимами. В ответ на это пожелание Анатолий Васильевич отшутился: «Что же, нам как клоунам назвать себя Бим-Бом…»
Среди многих интересных вечеров, проведенных в доме Луначарского, мне запомнился вечер в самом начале июня 1933 года. В столовой собрались Отто Юльевич Шмидт, поэт Илья Сельвинский, режиссер А. П. Довженко. Каждый из них был одержим своими творческими замыслами. Пройдет немного времени, и легендарный «Челюскин» увезет в исторический полярный рейс О. Ю. Шмидта и Илью Сельвинского. Анатолий Васильевич, держа в руке бокал вина, сказал им трогательное и поэтичное напутствие и закончил: «А себе, бедному сухопутному исследователю глубин человеческих, я пожелаю выздоровления и дальнейшей работы».
Все подняли бокалы и чокнулись с хозяином дома, вскоре уезжавшим за пределы нашей страны.
Александр Петрович Довженко рассказывал о своей будущей картине «Аэроград» так образно, что мы словно видели ее на экране. Он говорил, что умолил бы строгого Отто Юльевича взять и его в экспедицию, если бы не «Аэроград».
Илья Сельвинский прочитал свои стихи, как умеет только он, с неповторимыми «сельвинскими» интонациями и «сельвинской» ритмикой. Луначарский слушал с восхищением:
«Вас бы прикладывать к каждому томику ваших стихотворений, чтобы любители поэзии могли не только глазами, но и слухом воспринять музыку ваших стихов».
Анатолий Васильевич еще добавил, что в некоторых стихотворениях Сельвинского ему слышатся украинские ритмы и интонации, на что Сельвинский ответил, что он почти украинец.
— Мы все украинцы, — сказал, смеясь, Луначарский. — Вы должны знать, что я родился в Полтаве, Дейч — в Киеве, а Наташа и Довженко — черниговцы. Впрочем, Довженко такой украинец, что нет местечка на ней, где бы он не был уроженцем.
Венцом вечера было «выступление» Анатолия Васильевича. Под впечатлением разговоров об Украине и о поэзии он прочитал «Думу про Опанаса» Эдуарда Багрицкого. Это было великолепно! От его чтения веяло ни с чем не сравнимой свежестью украинских степей и горячей романтикой гражданской войны. Как жаль, что тогда не было магнитофонов и это мастерское чтение Анатолия Васильевича не сохранилось в маленькой, очень маленькой фонотеке его голоса. Он читал с такой страстью, что, казалось, уже нет ни возраста, ни болезни, что это читает молодой человек, полный сил и здоровья.