Молодая актриса ответила не задумываясь; «В киевской школе мне было интересно, а здесь не только интересно, но и весело».

Я уверен, что так и было: у студийцев Мейерхольда каждый рабочий день был отмечен красным цветом на их календаре, это был их праздник.

Праздником была Студия и для Всеволода Эмильевича.

В апреле 1914 года я приехал в Петербург и как раз вовремя: в зале Тенишевского училища на Моховой были объявлены спектакли Студии В. Э. Мейерхольда: «Незнакомка» и «Балаганчик» А. Блока.

Всеволод Эмильевич принял меня у себя на квартире с каким-то радостным возбуждением. Он ни о чем не мог говорить, только о предстоящих спектаклях. Его волнение передалось и мне. Я стал припоминать ту постановку «Балаганчика», которую видел в Киеве.

— Это пройденный день, — сказал Мейерхольд. — Теперь все будет по-другому.

Надо было уходить, а я никак не мог приступить к делу. Каюсь, что привез свои стихи и мечтал напечатать их в журнале доктора Дапертутто. Не решаясь заговорить об этом, я машинально опустил руку в боковой карман и вытащил оттуда сложенные вчетверо листки голубой почтовой бумаги. Всеволод Эмильевич взглянул на мое смущенное лицо и сразу отрывисто спросил:

— Что это?

— Стихи. Я хочу предложить их вашему журналу.

Мейерхольд ответил, что стихотворный отдел ведет Блок и он передает ему мои стихи.

На вечер премьеры в Тенишевском училище я пришел очень рано. Коридоры были еще не освещены, а в аудитории, где должно было идти представление драм Блока, царила пустота. Никакого занавеса не было, на сцене копошились люди, готовясь к спектаклю. Мейерхольд торопливо пробежал мимо меня, потом обернулся, поздоровался и сказал:

— Подождите, я вас сейчас познакомлю с Александром Александровичем.

— Не теперь, пожалуйста, не надо, — попросил я.

Мне стало страшно, что Блок, несомненно волнующийся перед спектаклем, резко отвергнет мои стихи, и мне тогда придется уйти из аудитории, даже не посмотрев спектакля.

Мейерхольд куда-то исчез, потом снова появился. К счастью, он уже забыл о Блоке и на ходу бросил мне:

— Вот увидите, каких я китайчат-фокусников, жонглеров нашел, само очарование!

Мне показалось странным, что Мейерхольд говорит о фокусниках. При чем тут они — в этом спектакле, который я давно привык себе представлять лирическим.

Но вот спектакль начался. Слуги просцениума на глазах у зрителей (их набралось очень много) «священнодействовали»: обставили сцену для кабачка, ловко оперируя бамбуковыми палками с натянутой на них бледно-голубой вуалью, представлявшей снежную ночь.

Сцена в кабачке особого впечатления не производила из-за отвлеченного характера постановки. Ведь у Блока эта сцена выписана в нарочито грубоватых сгущенно-бытовых тонах. Зато второе «видение», символико-романтическое, гораздо больше соответствовало принципу мейерхольдовской постановки.

Слуги просцениума обволакивали всю сцену бледно-голубой вуалью; они выносили горбатый мост, на котором появились Голубой, Звездочет и Незнакомка, стройная, тонкая фигура которой, перетянутая плотно облегавшей ее материей, выделялась на фоне бледно-голубой снежной ночи. Правда, освещение сцены представлялось мало удачным, и, очевидно, в этой аудитории ничего иного нельзя было сделать. Люстры в зале, затянутые цветной бумагой, выглядели очень эффектно, но давали недостаточно света.

По внешнему облику Л. С. Ильяшенко очень подходила к роли Незнакомки. Но теперь я вообще сомневаюсь в том, что театральными средствами можно воплотить на сцене постоянную мечту поэта о Прекрасной Даме, о Незнакомке, которая предстает то в виде падучей звезды, то в образе девы Марии. Ее неземная красота и земные влечения, тонкое переплетение небесного бесстрастия и земной чувственности должны быть переданы немногими лирическими строками и значительными игровыми паузами, в которых надо выразить высокое лирическое напряжение. По мысли Блока, Незнакомка — «бесстыдно упоительна и унизительно горда». Молодая актриса Ильяшенко, по природе своей музыкальная, с красивым голосом, читала блоковские стихи не в модной тогда напевной манере, а старалась сохранить их ритм и при этом передать глубокий смысл интонаций. Фраза: «Как сладко у вас на земле!» — звучала музыкой закипающей страсти.

Бесплотный мечтатель Голубой (эту роль исполнял артист А. Голубев) исчезал в снежном вихре (его попросту окутывали кисеей слуги просцениума). И на смену несбыточной мечте возникала проза будничности, пошловато-самодовольная, в образе Господина в котелке.

Прошло третье «видение», и «Незнакомка» окончилась. Я вышел в коридор в каком-то смутном настроении.

Запоминалась Незнакомка со сверкающими глазами-звездами, синева которых усиливалась благодаря удачному гриму: от ресниц вверх и вниз шли синие лучи. Она и впрямь была из стихотворения Блока:

«И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука».

И все-таки молодой актрисе не вполне удалось создать сложный, загадочный, значительный образ Незнакомки «недостижимой и единственной, как вечер дымно-голубой».

Многое в спектакле мне показалось непонятной и ненужной прихотью режиссера. Для чего слуги просцениума бросали в публику апельсины? Разве, чтобы напомнить о журнале «Любовь к трем апельсинам»? И совсем уже непонятно, зачем китайчата-жонглеры подбрасывали ножи и ловко перекидывались ими во время антракта.

Мне объяснили, что Мейерхольд нашел этих китайчат на улице, посмотрел представление, которое они давали в одном из дворов, и решил ввести их в спектакль. Его отговаривали от этого, но он упорно стоял на своем, хотя не мог не понимать, что жонглеры прямо противоречат лирическому стилю блоковской драмы.

Я с нетерпением ждал «Балаганчика», и передо мной вставала картина спектакля, виденного несколько лет назад в Киеве на сцене Соловцовского театра.

Теперь действительно все было по-другому, как и предупредил Мейерхольд. Звучала, правда, все та же музыка М. Кузмина, но уже не было декорации Н. Сапунова, намеренно отделявшей зрителя от пестрого представления в балаганчике.

На эстраде стоял только длинный стол, за которым восседали мистики, а действие с Пьеро, Арлекином, Коломбиной и карнавальными масками происходило прямо в партере, среди зрителей, кольцом окружавших актеров.

Мейерхольд на этот раз не играл Пьеро, почти все роли исполняли студийцы.

Когда вечер окончился, публика стала вызывать Блока. Наверно, многим хотелось посмотреть на поэта, притаившегося где-то в зале. Он медлил с выходом, наконец появился на эстраде, какой-то замкнутый, безразличный, почти отводящий взор от зрителей. Можно было подумать, что Блок не имеет никакого отношения ни к этому спектаклю, ни к слугам просцениума, ни к китайчатам, одетым в черные одежды, украшенные серебряными драконами.

Я ушел из Тенишевского училища взволнованным и немного расстроенным. Нет, не так мне представлялась в моих мечтах постановка «Незнакомки». Хотелось, чтобы лирическое начало в этой драме преобладало над гротескно-сатирическим, чтобы грубое соприкосновение реальности и мечты лишь подчеркивало красоту и нетленность этой мечты, воплощенной в образе недосягаемо-гордой Незнакомки. Увлечение Мейерхольда и его соратников — В. Соловьева, Ю. Бонди, К. Вогака — чисто внешними приемами импровизированной комедии масок огрубило (я не боюсь этого слова) спектакль и порой превращало лирическую драму в ярмарочное представление с фокусниками, бросанием апельсинов в публику и другими трюками.

Я не решился сказать все это Мейерхольду перед отъездом в Киев, а предпочел уехать а l’anglaise. Но все-таки мне хотелось узнать, что же будет с моими стихами. Решил посоветоваться с Анной Алексеевной Городецкой, женой поэта Сергея Городецкого, уже прославленного своей книгой «Ярь», и другими.

Как-то в один из предшествовавших приездов в Петроград меня привел в дом Городецких композитор А. Т. Гречанинов, и мне там всегда было интересно. Сергея Митрофановича я стеснялся и немного побаивался, но был его горячим поклонником и знал чуть ли не всю «Ярь» наизусть, а к Анне Алексеевне сразу почувствовал расположение. Анна Алексеевна, которую за своеобразную красоту весь литературный Петербург прозвал Нимфой, внушала мне доверие своей мягкостью, хотя я в ее глазах, очевидно, выглядел робким провинциалом. Она мне решительно посоветовала позвонить Блоку и справиться о судьбе стихов, переданных Мейерхольдом.