- Ваши го­ло­вы, па­не ота­ма­не и то­ва­рист­во, - го­во­рил Алек­сей, вхо­дя с Ма­ри­ною в ха­ту.

- И мы ва­ши го­ло­вы, ва­ши го­ло­вы!.. Про­шу си­да­ты, - от­вечал хо­зя­ин. - От­ку­да бог не­сет? Хлоп­цы, дай­те ме­ду!. С до­ро­ги не ху­до вы­пить.

- А ты и не уз­нал ме­ня, дя­дюш­ка Касьян? - ска­за­ла хозяи­ну­ Ма­ри­на.

- Так и есть! Он! Па­ри дер­жу, что ты кри­чал у во­рот, как ба­ба. От те­бя только и мо­жет это статься.

- Отгадал, дя­дюш­ка.

- Благодари бо­га, что с то­бой ра­зум­ный то­ва­рищ и зна­ет все на­ши по­ве­ден­ции, а то не­да­ле­ко бы­ло бы те­бе попро­бовать пу­ли.

- За что?

- Еще и за что? По­жил на Се­чи хоть нем­но­го, а ума ни крош­ки не наб­рал­ся! Вся­ко­го на­ро­ду бро­дит по сте­пи: ко­ли кто не отк­лик­нет­ся по-на­ше­му, так и не наш, а ко­ли но­чью хо­дит, так и неп­ри­ятель, бей его, по­ка он те­бя не убил. Бла­го­да­ри сво­его то­ва­ри­ща…

- Он мне не то­ва­рищ, а муж, дя­дюш­ка Касьян.

Старый Касьян мол­ча ус­та­вил гла­за на Ма­ри­ну, как бы не по­ни­мая, что долж­но ему де­лать, сме­яться или сердить­ся за та­кую не­ле­пую шут­ку, и при­шел в ужас, ког­да Чай­ковс­кий рас­тол­ко­вал ему, в чем де­ло.

- Ах ты ока­ян­ная! - су­ро­во го­во­рил Касьян - Так ты про­вела мою се­дую чуп­ри­ну, [16] как те­лен­ка?.. Счастье ва­ше, что вы у ме­ня в ха­те и от­да­ли мне свои го­ло­вы, а то я ведь сер­дит, очень сер­дит. Вер­но, все вы соз­да­ны для об­мана… Как умер­ла по­кой­ни­ца же­на, вот и по­ду­мал: все кон­че­но, от­ды­хай, Касьян, на ста­рос­ти: уж ник­то те­бя больше не ста­нет об­ма­ны­вать - а тут наш­лась дру­гая. И не знал и не ве­дал, при­вя­за­лась бог весть от­ку­да на до­ро­ге и в круг­лые ду­ра­ки за­пи­са­ла. Срам по­ду­мать… Гос­по­ди мно­го­ми­лос­ти­вый, - про­дол­жал груст­но Касьян, на­бож­но смот­ря на об­ра­за, - прос­ти мне, ста­ро­му дур­ню, мое согреш­ение… За два ду­ка­та про­вел бы­ло я в род­ную Сечь страш­но­го неп­ри­яте­ля, ху­же ля­ха и та­та­ри­на, злее турецк­ой чу­мы и крымс­кой ли­хо­рад­ки… про­вел бы­ло ока­ян­ную ба­бу! Не знал я, гос­по­ди, что оно та­кое, ей-бо­гу, не знал… вот те­бе крест!.. - Касьян пе­рек­рес­тил­ся.

После мо­лит­вы Касьян ус­по­ко­ил­ся. Ма­ри­на на­ча­ла у не­го про­сить про­ще­ния.

- Бог с то­бою, я на те­бя не сер­жусь; на се­бя сер­жусь я, что оп­ло­шал… Ну, да бы­ло, что бы­ло, вер­но, так бо­гу угод­но, прош­ло - и я за­бу­ду… Те­перь мое де­ло ува­жать те­бя: ты еси же­на слав­но­го за­по­рож­ца Чай­ковс­ко­го; наш ко­ше­вой вас по­ва­жа­ет и не за­был ме­ня, ста­ри­ка: отп­ра­вил ко мне в гос­ти; спа­си­бо ему, жи­ви­те у ме­ня, по­ка не сос­ку­чи­тесь. Вот вам мое сло­во.

Алексей и Ма­ри­на бро­си­лись об­ни­мать Касьяна.

- Полно, пол­но, де­ти! Вы за­ду­ши­те ста­ри­ка, - го­во­рил Ка­сьян, оти­рая сле­зы, - вы доб­рый на­род, бог вас возьми!.. Бы­ли и у ме­ня де­ти, бы­ла же­на.. Нет де­тей, нет сы­но­вей: один уто­нул под Азо­вом, дру­го­го сожг­ли ля­хи, а третьего конь убил, свой конь… доб­рый был конь, а убил сы­на!.. Ни за что ни про что про­пал че­ло­век!.. Вот пя­тый год же­на умер­ла… и я один до­жи­ваю век с хлоп­ца­ми… Спа­си­бо вам, что при­еха­ли.

- Да ты, ка­жет­ся, Касьян, не лю­бил же­ны? - спро­си­ла Ма­рина.

- Кто те­бе ска­зал? Мо­жет, не лю­бил, а мо­жет, и лю­бил. Не все прав­да, что го­во­рит­ся, не все зо­ло­то, что блес­тит… Не лю­бил! А ка­кой же не­чис­тый зас­та­вил бы ме­ня же­ниться?.. Я не пан ка­кой, ме­ня ник­то не при­си­лу­ет про­тив во­ли!.. А, мно­го го­во­рить, да не­че­го слу­шать, - ска­зал ве­се­ло Касьян, мах­нув ру­кою, - вы, я чай, го­лод­ны с до­ро­ги. Гей! Ку­харь, из­го­товь нам ве­че­рю; у ме­ня гос­ти, я по­мо­ло­дел двадца­тью го­да­ми, ей-бо­гу!.. Ва­ри до мо­ло­ка те­те­рю да ма­ма­лы­гу до мас­ла, а хлоп­цы пус­кай за­ва­рят зна­ме­ни­тую ва­ре­ну­ху! Из­ви­ни­те, па­ны; вы, гет­ман­цы, при­вык­ли к ва­ре­ни­кам, га­лушкам, пан­пуш­кам, бу­хан­цам и вся­ким ла­комст­вам, а на­ши степ­ные за­по­рожс­кие ку­шанья прос­ты.

- Мы и са­ми, батьку, за­по­рож­цы, - ска­зал Чай­ковс­кий.

- Добре, доб­ре! Вот спа­си­бо за прав­ду. Зо­ви ме­ня, сын­ку, батьком; дав­но я не слы­шал это­го име­ни… ей-бо­гу, дав­но, мои де­ти!

Теперь мно­гие, да­же из мо­их зем­ля­ков, очень хо­ро­шо зна­ют и страс­бургс­кий пи­рог, и лим­бургс­кий сыр, и пье­монтские трю­фе­ли, и мно­го дру­гих то­му по­доб­ных ве­щей, прав­да, очень при­ят­ных - и, па­ри дер­жу, ста­нут в ту­пик при сло­вах "те­те­ря", "ма­ма­лы­га", "ва­ре­ну­ха". Это ста­ри­на! - ска­жут мне в от­вет. Сог­ла­сен; но мы зна­ем ма­лей­шие при­вычки древ­них гре­ков и рим­лян, зна­ем, что пос­лед­ние лю­били жа­рить вет­чи­ну с ме­дом и фи­ни­ка­ми, или что, пресы­тясь вкус­ным сто­лом, они, po­ur la bon­ne bo­uc­he, ку­шали иног­да жи­вых ры­бок. За­чем же пре­зи­рать род­ную старин­у? Впро­чем, я не об­ре­ме­ню вас под­роб­нос­тя­ми и ска­жу в ко­рот­ких сло­вах, что "те­те­ря" бы­ла род жид­кой ка­ши из ржа­ной му­ки, на во­де, мо­ло­ке или на чем кто лю­бил, "ма­малыга" - род пу­дин­га из ма­исо­вой му­ки: ее едят, по­ка го­ряча, с све­жим ко­ровьим мас­лом и раз­ре­зы­ва­ют нит­кою; а "ва­ре­ну­ха" - ва­ре­ное ви­но с су­хи­ми пло­да­ми и пря­ны­ми ко­реньями, неч­то вро­де глинт­вей­на.

За ужи­ном ста­рик Касьян раз­ве­се­лил­ся и обе­щал, ес­ли чрез не­де­лю не бу­дет ни­ка­ких вес­тей из Се­чи, сам съез­дить в Луб­ны к пол­ков­ни­ку Ива­ну и во что бы ни ста­ло до­биться от не­го от­ве­та.

- А те­перь выпьем еще по чар­ке ва­ре­ну­хи, - про­дол­жал Касьян, - да с до­ро­ги, мо­жет, ко­му и спать по­ра. - При этом он миг­нул на Ма­ри­ну се­дым усом, при­щу­ря ле­вый глаз Ма­ри­на пок­рас­не­ла.

- Вам ник­то не по­ме­ша­ет спать, - го­во­рил Касьян, - я вам от­ве­ду све­тел­ку мо­ей по­кой­ни­цы; те­перь хоть и с бо­гом, по­чи­вай­те, де­ти, на здо­ровье. Да нет, по­го­ди­те.

Касьян вы­шел и ско­ро возв­ра­тил­ся, дер­жа в ру­ках же­лезный ключ, и, от­да­вая его Ма­ри­не, ска­зал - Вот это ключ от скры­ни, [17] ко­то­рая сто­ит в ва­шей све­тел­ке: ото­при ее и при­на­ря­жай­ся как зна­ешь: там ле­жат на­ря­ды мо­ей по­кой­ной же­ны, у нее бы­ли доб­рые на­ря­ды, и пар­чи мно­го, и вся­кой вся­чи­ны - не стыд­но на­деть пол­ков­ничьей до­че­ри.

- Не нуж­но, батьку; к че­му ей? - го­во­рил Алек­сей.

- Я и так при­вык­ла, мне и так хо­ро­шо, - ска­за­ла

Марина.

- Молчите, де­ти! - вскрик­нул Касьян. - В чу­жой мона­стырь со сво­им ус­та­вом не хо­дят; за мою хлеб-соль да еще ста­не­те спо­рить со мною!.. Раз­ве мне бу­дет ве­се­ло смот­реть, что у ме­ня в гос­тях же­на вой­ско­во­го на­ше­го пи­са­ря хо­дит не в сво­ей шку­ре, пе­ре­ря­жен­ная, слов­но пьяный гость на свадьбе? Раз­ве прис­та­ло хрис­ти­ан­ке хо­дить в че­ловеческом [18] платье, как по­га­ной та­тар­ке, ког­да бог дал ей осо­бое платье, за­кон­ное платье? Нет, доч­ко, рас­по­ря­жай­ся всем, что най­дешь в сун­ду­ке; оно твое; на что оно мне? Не сду­рею под ста­рость, не ста­ну но­сить ва­ших юбок! Все рав­но про­па­дет, моль съест… И не ду­май­те мне пе­ре­чить: завт­ра чтоб я не ви­дел на тво­ей же­не, Алек­сей, ка­зац­ко­го уб­ранст­ва; не то с зи­мов­ни­ка сго­ню! Ну, про­щай! До завт­ра!

Наутро Ма­ри­на чуд­но бы­ла хо­ро­ша в но­вом на­ря­де: плах­та и за­пас­ка яр­ких цве­тов, пе­рех­ва­чен­ные по талье крас­ным шел­ко­вым по­ясом, пре­лест­но обоз­на­ча­ли ее строй­ный стан; под тон­кою бе­лою, вы­ши­тою шел­ком ру­башкою вольно дро­жа­ла, вол­но­ва­лась кру­тая грудь; на го­лове был на­дет чер­ный бар­хат­ный ко­раб­лик. [19] На пле­чи на­ки­ну­ла Ма­ри­на лег­кий кун­туш из зе­ле­но­го ат­ла­са, об­ши­тый зо­ло­тым по­зу­мен­том, пос­мот­ре­лась в ме­таллическое зер­кальце, при­би­тое снут­ри на крыш­ке сун­дука, и пок­рас­не­ла от удо­вольствия.