1846

XVIII

Четыре письма к разным лицам по поводу «Мертвых душ»[110]

1

Вы напрасно негодуете на неумеренный тон некоторых нападений на «Мертвыедуши». Это имеет свою хорошую сторону. Иногда нужно иметь противу себяозлобленных. Кто увлечен красотами, тот не видит недостатков и прощает всё; нокто озлоблен, тот постарается выкопать в нас всю дрянь и выставить ее так ярковнаружу, что поневоле ее увидишь. Истину так редко приходится слышать, что ужеза одну крупицу ее можно простить всякий оскорбительный голос, с каким бы онани произносилась. В критиках Булгарина, Сенковского и Полевого есть многосправедливого, начиная даже с данного мне совета поучиться прежде русскойграмоте[111], а потом уже писать. В самомделе, если бы я не торопился печатаньем рукописи и подержал ее у себя с год, ябы увидел потом и сам, что в таком неопрятном виде ей никак нельзя былоявляться в свет. Самые эпиграммы и насмешки надо мной были мне нужны, несмотряна то что с первого разу пришлись очень не по сердцу. О, как нам нужныбеспрестанные щелчки, и этот оскорбительный тон, и эти едкие, пронимающиенасквозь насмешки! На дне души нашей столько таится всякого мелкого, ничтожногосамолюбия, щекотливого, скверного честолюбия, что нас ежеминутно следуетколоть, поражать, бить всеми возможными орудиями, и мы должны благодаритьежеминутно нас поражающую руку.

Я бы желал, однако ж, побольше критик не со стороны литераторов, но состороны людей, занятых делом самой жизни, со стороны практических людей; как набеду, кроме литераторов, не отозвался никто. А между тем «Мертвые души»произвели много шума, много ропота, задели за живое многих и насмешкой, иправдой, и карикатурой; коснулись порядка вещей, который у всех ежедневно передглазами; исполнены промахов, анахронизмов, явного незнанья многих предметов[112]; местами даже с умыслом помещено обидное изадевающее: авось кто-нибудь меня выбранит хорошенько и в брани, в гневевыскажет мне правду, которой добиваюсь. И хоть бы одна душа подала голос! А могвсяк. И как бы еще умно! Служащий чиновник мог бы мне явно доказать, в видувсех, неправдоподобность мной изображенного события приведеньем двух-трехдействительно случившихся дел и тем бы опроверг меня лучше всяких слов илитаким же самым образом мог бы защитить и оправдать справедливость мнойописанного. Приведеньем события случившегося лучше доказывается дело, нежелипустыми словами и литературными разглагольствованьями. Мог бы то же сделать икупец и помещик — словом, всякий грамотей, сидит ли он сиднем на месте илирыскает вдоль и поперек по всему лицу русской земли. Сверх собственного взглядасвоего всяк человек, с того места или ступеньки в обществе, на которуюпоставили его должность, званье и образованье, имеет случай видеть тот жепредмет с такой стороны, с которой, кроме его, никто другой не может видеть. Поповоду «Мертвых душ» могла бы написаться всей толпой читателей другая книга,несравненно любопытнейшая «Мертвых душ», которая могла бы научить не толькоменя, но и самих читателей, потому что — нечего таить греха — все мы оченьплохо знаем Россию.

И хоть бы одна душа заговорила во всеуслышанье! Точно как бы вымерло все,как бы в самом деле обитают в России не живые, а какие-то мертвые души. И меняже упрекают в плохом знанье России! Как будто непременно силой Святого Духадолжен узнать я все, что ни делается во всех углах ее, — без наученьянаучиться! Но какими путями могу научиться я, писатель, осужденный уже самимзваньем писателя на сидячую, затворническую жизнь, и притом еще больной ипритом еще принужденный жить вдали от России, какими путями могу я научиться?Меня же не научат этому литераторы и журналисты, которые сами затворники и людикабинетные. У писателя только и есть один учитель — сами читатели. А читателиотказались поучить меня. Знаю, что дам сильный ответ Богу за то, что неисполнил как следует своего дела; но знаю, что дадут за меня ответ и другие. Иговорю это недаром. Видит Бог, говорю недаром!

1843

2

Я предчувствовал, что все лирические отступления в поэме будут приняты впревратном смысле. Они так неясны, так мало вяжутся с предметами, проходящимипред глазами читателя, так невпопад складу и замашке всего сочинения, что ввелив равное заблуждение как противников, так и защитников. Все места, где низаикнулся я неопределенно о писателе, были отнесены на мой счет; я краснел дажеот изъяснений их в мою пользу.

И поделом мне! Ни в каком случае не следовало выдавать сочинения, котороехотя выкроено было недурно, но сшито кое-как белыми нитками, подобно платью,приносимому портным только для примерки. Дивлюсь только тому, что мало былосделано упреков в отношении к искусству и творческой науке. Этому помешало какгневное расположение моих критиков, так и непривычка всматриваться в постройкусочинения. Следовало показать, какие части чудовищно длинны в отношении кдругим, где писатель изменил самому себе, не выдержав своего собственного, ужераз принятого тона. Никто не заметил даже, что последняя половина книгиотработана меньше первой, что в ней великие пропуски, что главные и важныеобстоятельства сжаты и сокращены, неважные и побочные распространены, что нестолько выступает внутренний дух всего сочинения, сколько мечется в глазапестрота частей и лоскутность его. Словом, можно было много сделать нападенийнесравненно дельнейших, выбранить меня гораздо больше, нежели теперь бранят, ивыбранить за дело. Но речь не о том. Речь о лирическом отступлении, на котороебольше всего напали журналисты, видя в нем признаки самонадеянности,самохвальства и гордости, доселе еще неслыханной ни в одном писателе. Разумеюто место в последней главе, когда, изобразив выезд Чичикова из города,писатель, на время оставляя своего героя среди столбовой дороги, становится самна его место и, пораженный скучным однообразьем предметов, пустыннойбесприютностью пространств наших и грустной песней, несущейся по всему лицуземли русской от моря до моря, обращается в лирическом воззванье к самойРоссии, спрашивая у нее самой объясненья непонятного чувства, его объявшего, тоесть: зачем и почему ему кажется, что будто всё, что ни есть в ней, от предметаодушевленного до бездушного, вперило на него глаза свои и чего-то ждет от него.Слова эти были приняты за гордость и доселе неслыханное хвастовство, между темкак они ни то, ни другое. Это просто нескладное выраженье истинного чувства.Мне и доныне кажется то же. Я до сих пор не могу выносить тех заунывных,раздирающих звуков нашей песни, которая стремится по всем беспредельным русскимпространствам. Звуки эти вьются около моего сердца, и я даже дивлюсь, почемукаждый не ощущает в себе того же. Кому при взгляде на эти пустынные, доселе незаселенные и бесприютные пространства не чувствуется тоска, кому в заунывныхзвуках нашей песни не слышатся болезненные упреки ему самому — именно емусамому, тот или уже весь исполнил свой долг как следует, или же он нерусский вдуше. Разберем дело, как оно есть. Вот уже почти полтораста лет протекло с техпор, как государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем просвещеньяевропейского, дал в руки нам все средства и орудья для дела, и до сих поростаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так жебесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно как будто бы мы до сих пор ещене у себя дома, не под родной нашею крышей, но где-то остановились бесприютнона проезжей дороге, и дышит нам от России не радушным, родным приемом братьев,но какой-то холодной, занесенной вьюгой почтовой станцией, где видится один ковсему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: «Нет лошадей!»Отчего это? Кто виноват? Мы или правительство? Но правительство во все времядействовало безустани. Свидетельством тому целые томы постановлений, узаконениии учреждений, множество настроенных домов, множество изданных книг, множествозаведенных заведений всякого рода: учебных, человеколюбивых, богоугодных и,словом, даже таких, каких нигде в других государствах не заводят правительства.Сверху раздаются вопросы, ответы снизу. Сверху раздавались иногда такиевопросы, которые свидетельствуют о рыцарски великодушном движенье многихгосударей, действовавших даже в ущерб собственным выгодам. А как было на этовсе ответствовано снизу? Дело ведь в примененье, в уменье приложить даннуюмысль таким образом, чтобы она принялась и поселилась в нас. Указ, как бы онобдуман и определителен ни был, есть не более как бланковый лист, если не будетснизу такого же чистого желанья применить его к делу той именно стороной, какойнужно и какой следует и какую может прозреть только тот, кто просветленпонятием о справедливости Божеской, а не человеческой. Без того все обратитсяво зло. Доказательство тому все наши тонкие плуты и взяточники, которые умеютобойти всякий указ, для которых новый указ есть только новая пожива, новоесредство загромоздить большей сложностью всякое отправление дел, бросить новоебревно под ноги человеку! Словом — везде, куды ни обращусь, вижу, что виноватприменитель, стало быть наш же брат: или виноват тем, что поторопился, желаяслишком скоро прославиться и схватить орденишку; или виноват тем, что слишкомсгоряча рванулся, желая, по русскому обычаю, показать свое самопожертвованье;не расспросясь разума, не рассмотрев в жару самого дела, стал им ворочать, какзнаток, и потом вдруг, также по русскому обычаю, простыл, увидевши неудачу; илиже виноват, наконец, тем, что из-за какого-нибудь оскорбленного мелкогочестолюбия все бросил и то место, на котором было начал так благородноподвизаться, сдал первому плуту — пусть его грабит людей. Словом — у редкого изнас доставало столько любви к добру, чтобы он решился пожертвовать из-за него ичестолюбьем, и самолюбьем, и всеми мелочами легко раздражающегося своегоэгоизма и положил самому себе в непременный закон — служить земле своей, а несебе, помня ежеминутно, что взял он место для счастия других, а не для своего.Напротив, в последнее время, как бы еще нарочно, старался русский человеквыставить всем на вид свою щекотливость во всех родах и мелочь раздражительногосамолюбья своего на всех путях. Не знаю, много ли из нас таких, которые сделаливсе, что им следовало сделать, и которые могут сказать открыто перед целымсветом, что их не может попрекнуть ни в чем Россия, что не глядит на нихукоризненно всякий бездушный предмет ее пустынных пространств, что все имидовольно и ничего от них не ждет. Знаю только то, что я слышал себе упрек.Слышу его и теперь. И на моем поприще писателя, как оно ни скромно, можно былокое-что сделать на пользу более прочную. Что из того, что в моем сердце обиталовсегда желанье добра и что единственно из-за него я взялся за перо? Ктоисполнил его? Ну, хоть бы и это мое сочиненье, которое теперь вышло и которомуназванье «Мертвые души», — произвело ли оно то впечатление, какое должно былопроизвести, если бы только было написано так, как следует? Своих же собственныхмыслей простых, неголоволомных мыслей, я не сумел передать и сам же подал поводк истолкованию их в превратную и скорее вредную, чем полезную сторону. Ктовиноват? Неужели мне говорить, что меня подталкивали просьбы приятелей илинетерпеливые желания любителей изящного, услаждающихся пустыми,скоропреходящими звуками? Неужели мне говорить, что меня притиснулиобстоятельства, и, желая добыть необходимые для моего прожития деньги, я долженбыл поторопиться безвременным выпуском моей книги? Нет, кто решился исполнитьсвое дело честно, того не могут поколебать никакие обстоятельства, тот протянетруку и попросит милостыню, если уж до того дойдет дело, тот не посмотрит ни накакие временные нарекания, ниже пустые приличия света. Кто из пустых приличийсвета портит дело, нужное своей земле, тот ее не любит. Я почувствовалпрезренную слабость моего характера, мое подлое малодушие, бессилие любви моей,а потому и услышал болезненный упрек себе во всем, что ни есть в России. Новысшая сила меня подняла: проступков нет неисправимых, и те же пустынныепространства, нанесшие тоску мне на душу, меня восторгнули великим просторомсвоего пространства, широким поприщем для дел. От души было произнесено этообращенье к России: «В тебе ли не быть богатырю, когда есть место, гдеразвернуться ему?» Оно было сказано не для картины или похвальбы: я эточувствовал; я это чувствую и теперь. В России теперь на всяком шагу можносделаться богатырем. Всякое званье и место требует богатырства. Каждый из насопозорил до того святыню своего званья и места (все места святы), что нужнобогатырских сил на то, чтобы вознести их на законную высоту. Я слышал товеликое поприще, которое никому из других народов теперь невозможно и толькоодному русскому возможно, потому что перед ним только такой простор и толькоего душе знакомо богатырство, — вот отчего у меня исторгнулось то восклицанье,которое приняли за мое хвастовство и мою самонадеянность!